ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

БЕРАНЖЕ

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Отец Беранже — банкир.—Приезд поэта в Париж.—Занятия в конторе отца.— Разочарование.— Арест Беранже-отца,— Крушение банка.— Нравственные муки поэта.—Беранже становится поэтом по призванию.— Литература времен революции, ее влияние на Беранже.—Беранже-библиотекарь.—Падение директории.—Аделаида Парон.— Ее связь с поэтом.— Фюрси Парон.— Разлад поэта с отцом.— Друзья.— Юдифь Фрэр.— Радости и горе Беранже.—Письмо к Люсьену Бонапарту.—Беранже у Ландона.— Арно.— Увлечение Шатобрианом.— Драматические попытки Беранже

В двадцатых числах октября 1796 года Беранже-отец окончательно поселяется в Париже. Падение ассигнаций, общее денежное затруднение в то время делали очень выгодным ростовщичество. Несмотря на аристократические претензии, Беранже де Мерсис с увлечением занялся этим делом. С одной стороны, он всегда близко стоял к различным денежным операциям, с другой — презренный металл всегда казался ему надежным средством достигать не материальных целей, а, например, признания родовитости. Надо думать, что управление различными поместьями дало ему возможность скопить небольшой капитал, без чего он не мог бы, конечно, начать заем и ссуду денег.

Приехав в Париж, он прежде всего устроил свои домаиние дела. Его жена в это время страшно бедствовала и к тому же была больна. Непосильный труд ради заработка, йотом беззаботное проживание полученного в несколько дней, в шумном веселии бульварных театров и танцклассов, и опять нужда до новой работы окончательно сломили ее здоровье. Муж приютил ее у себя, хотя ни он, ни она не питали друг к другу никакой симпатии. Сближение произошло вследствие сострадания и сознания своей вины, с одной стороны, и вследствие глубокой нищеты —с другой.

В помощь себе в финансовых операциях Беранже выписал из Перонны сына. Это проявление родительской власти было совершенно неожиданно для будущего поэта. Тем не менее, воспитанный вдали от отца и почти без его помощи, он все-таки не переставал чувствовать свою связь с родителем и, хотя скрепя сердце, покинул Перонну. Расставаясь с теткою, он обливался слезами, тетушка тоже, а Буве преподавал ему советы, как жить, чему поучиться, и сулил в будущем известность. Одно смягчило для Беранже горечь разлуки с Перонной. Его давно уже тянуло в Париж, в Париж, волновавшийся новыми идеями, светлый отблеск которых очаровывал его еще у Белланглиза.

Прибыв в столицу, Беранже с первого раза чрезвычайно увлекся финансовыми операциями своего отца. Он оказался весьма ловким счетоводом, и это так прельщало его, что ростовщичество было для него чем-то вроде искусства для искусства. Как повсюду в то время, Беранже ссужали деньги, взимая от трех до четырех процентов в месяц. Им самим приходилось занимать при условиях не менее тяжких. Деньга выдавались ими под залог движимого. Через руки будущего поэта проходили золото, серебро, драгоценные камни, разного рода платье, и в том числе скудная одежда бедняков. В этом последнем молодой Беранже вскоре почувствовал оборотную сторону дела. Прежнее восхищение, вследствие сознания своего уменья вести дело, быстро сменилось в нем отвращением к ремеслу отца. Многие из закладывавших вещи до того были бедны, что оба Беранже выдавали им деньги, не принимая залогов.

8 января 1798 года умерла мать Беранже. Для ведения домашних дел нового хозяйства, на углу улицы Фобург-Пуассоньер и Бержер, была приглашена из Самуа теща Беранже-отца, Шампи. Она была теперь вдова и притом без всяких средств к существованию, так как небольшие сбережения покойного мужа рухнули вместе с падением ассигнаций: водворению нового порядка во Франции предшествовали финансовые катастрофы...

Поселившись у зятя, вдова Шампи предостерегала его от увлечений. Ей казалось, и довольно основательно, что его обманывают в денежных делах, но еще более беспокоили ее его политические знакомства. Не довольствуясь финансовыми операциями, Беранже-отец продолжал лелеять мысль, что рано или поздно республика уступит место монархии. Он постоянно, с живейшим вниманием следил за деятельностью сторонников прежнего режима и не замедлил принять участие в заговоре роялистов Бротье и Вильгернуа. Он играл роль банкира заговорщиков, переводил деньги по их поручениям, но, надо сказать, постоянная близость с представителями старинных дворянских фамилий восхищала его гораздо больше, чем главная цель их сообщества. Сына он тоже познакомил с этими господами, потому что юному стороннику республики часто приходилось откосить деньга этим «преданным» слугам монархии.

В Париже главными руководителями заговора, по крайней мере на словах, были Бурмон и Клермон-Галлеранд. Узнав их поближе, Беранже убедился, что личные дела интересовали их сильнее реставрации Бурбонов. Располагая крупными суммами, они играли на бирже, получали хорошие барыши и потому же благоволили к отцу поэта. Он служил для них посредником в финансовых операциях, и чтобы усилить его усердие, эти важные господа нередко подавали ему платье, когда заставали его за туалетом. Из окна квартиры Клермон-Гадлеранда в улице Шантерен в 1797 или 98 году Беранже в первый раз увидел генерала Бонапарта. Это было после славной итальянской войны. Еще в Перонне с именем Бонапарта для Беранже соединялось представление о спасителе отечества от нашествия врагов. В Париже при виде героя он почувствовал своего рода эпический восторг.

13 февраля 1798 гда Беранже-отец был арестован. Его обвиняли в посредничестве между лондонскими заговорщиками и парижскими их соучастниками, но за недостатком улик оправдали. Пока он сидел в тюрьме, денежные дела велись его сыном и притом так искусно, что все предсказывали молодому финансисту самую блестящую будущность. Его нисколько не прельщала эта перспектива. Совсем напротив, он тяготился своим положением участника в некрасивом деле и тем сильнее, что тут замешаны были враги республики. Судьба скоро вывела его на другую дорогу, но при самых трагических обстоятельствах. Через год после ареста Беранже-отца дела его конторы пошли все хуже и хуже и наконец заключились крахом. Таким образом, будущий поэт освобождался от тяготившего его дела, но первое время после крушения конторы он чувствовал себя едва ли не хуже, чем раньше. Кредиторы преследовали его отца, но и к сыну они обращались с упреками, потому что и он принимал участие в операциях банка. Нравственное положение его было ужасно. Он мог оправдаться лишь тем, что исполнял долг сына, как мог способствовал правильности дела и, наконец, не пользовался доходами предприятия. Его привычки были очень скромны, в блестящую пору существования банка он даже не находился у своего отца. Он занимал мансарду на углу улицы Бонда и Сен-Мартенского бульвара, почти в поднебесьи, без отопления, причем дождь и снег нередко сыпались на его ложе. Тем не менее он не находил покоя в сознании несчастия, вызванного крушением банка. Он избегал ее только кредиторов своего отца, «всех людей вообще и в самом мрачном наетроешва ио целым часам бродил в уединенных окрестностях Парижа. Чтобы забыться, он хотел даже принять участие в Египетской экспедиции, но его отклонил от этого намерения Парсеваль-Гранмезон, только что вернувшийся из страны фараонов. Некоторые финансисты предлагали ему в это время значительные суммы для нового банкового предприятия. Они знали его честность и уменье, но слово «биржа» или «банк» повергали его почти в ужас, и он решительно отказался. Его привлекали теперь совсем другие цели, он начинал чувствовать, что поэзия — его настоящее призвание. В Перонне он писал случайно, без определенного плана, в Париже его произведения становятся выразителями его республиканских чувств и мыслей. Он не мог, конечно, не покоряться при этом общему направлению своего времени, а это направление было сатирическое и дидактическое. Если поэты «рождены для звуков сладких и молитв», то никогда они не были так далеки от своего настоящего назначения, как в эту эпоху. Злоба дня царит в литературе. Романы, повести, стихи, комедии, драмы и водевили — все, что имело какое-нибудь право на звание литературного произведения, отражало в себе течения общественной жизни до самых незначительных ее изменений. Особенно характерен в эту пору театр. Почти все драмы и комедии этого времени безвозвратно канули в Лету, и если бы теперь их поставили на сцене, они вызвали бы скуку или гомерический хохот — такова их ходульность. Но в момент их появления эти пьесы принимались .иначе. В то время театр был своего рода трибуной: все политические мнения, события дня, дебаты в национальном или законодательном собрании, а то просто в клубах и других общественных местах, сейчас же становились сюжетом драмы, комедий или трагедии. Вместе с сюжетами прямо из жизни в театр переносилась также борьба партий, и в зрительных залах нередко происходили кровопролитные драки между сторонниками и противниками пьес слишком яркого гражданского характера. Это общее направление театра в эпоху революции прекрасно определяется стихами Раде, автора «Благородного рабочего». Во времена монархии, по его мнению, на сцене выводили в обольстительных образах гордых королей, вероломных куртизанок, обманутых отцов и потворствующих слуг. Совсем в другом роде — театр республики. Он обрисовывает тиранов, каковы они на самом деле, он воспевает подвиги гордых защитников отчизны и становится школою нравов.,. Поэты Шенье, Лормиан, Депаз и множество других шли тою же дорогой. Беранже разделял их стремления, хотя плоды его музы оставались в рукописях. В александрийских стихах он метал молнии против Барраса и его сподвижников, мечтавших о Бурбонах роялистов, и в том числе друзей своего отца, он клеймил эпиграммами.

Ни одно из этих произведений не сохранилось; весьма вероятно, что они были слабы во многих отношениях, но влияние их на последующую деятельность поэта несомненно.

Судьба благоприятствовала знакомству Беранже с духом эпохи, насколько этот дух отражался в литературе. После крушения банка, на небольшие остатки от прежнего благополучия его отец купил кабинет для чтения в улице Сен-Нике близ Тюльери. Число посетителей кабинета было довольно значительно, и между ними несколько литераторов. Беранже, на котором лежала обязанность библиотекаря, легко познакомился с этими последними, а через них и с другими. Он начал изредка посещать различные литературные собрания, между прочим, литературные салоны в отеле Телюссои, где не без зависти и волнения смотрел на кратковременных, как оказалось впоследствии, знаменитостей вроде Эйзеба Сальерта и Аллисона де Шазе.

Директория, заправлявшая в это время судьбами Франции, окончательно теряла свою популярность. Ее промахи, неумение обеспечить стране покой и безопасность, были ясны для всех, и в том числе для Беранже. Обстоятельства складывались таким образом, что сосредоточение власти в одних сильных руках не только никого не пугало опасностью деспотизма, но становилось желательным. Генерал Бонапарт очень верно угадал настроение минуты. В 1799 году он неожиданно прибыл из Египта и, при помрщи Сиейса, Талейрана, Фуше и других, учредил консульство. Беранже был в кабинете для чтения, когда пришла весть о приезде Бонапарта. Он и более тридцати читателей вдруг поднялись при этом с радостными крихами... В этом чувстве сходились все французы, лишь немногие Бруты предсказывали тогда падение республики, но голоса этих людей вопияли в пустыне. «Все казались однолетками со мною»,— говорил об этом времени Беранже. Поэту минуло тогда восемнадцать лет, и вся Франция была в этом восторженном возрасте: Воден, искренний патриот и республиканец, даже умер от радости, узнав о прибытии корсиканца...

Театр, верно отражавший! в себе симпатии общества, также не замедлил отпраздновать наступление консульства. Через четыре дня после переворота, т. е. 13 ноября 1799 года, на сцене «Национальной комической оперы» был поставлен экспромт Севрена «Meriniers de Saint-Cloud» (Унтер-офнцеры Сен-Клу), В кабачок некоего Жерома приходит толпа посетителей, жители Сен~Клу и унтер-офицеры. «Послушайте,— говорит им хозяин,— я чрезвычайно доволен этюй милой малюткой революцией (de la gentille bonne petite revolution)... Она свершилась так кстати, что не останься в моем погребе вина, я отнюдь не скорбел бы... пусть только пьют его за здоровье храброго генерала, за того героя, который одержал столько побед, за его товарищей и за всех его помощников» «Клянусь небом,— ответил на это один из посетителей,— мы говорим то же самое!.. Порядок водворился, мир обеспечен, и в этом ручательство, что республика укрепится..,» Республика укрепится —• так думали все французы, когда совершился переворот 9 ноября 1799 года. Тем ничтожнее и гнуснее казались Беранже выходки роялистов против первого консула. Он все больше и больше расходился в этом со своим отцом,

В делах библиотеки он принимал участие с 1798 года по 1802. Чтобы помочь ему, отец выписал из Перонны двух своих родственников, племянника Флоримона Форже и племянницу Аделаиду Парон. Но эта помощь оказалась в значительной степени номинальной. Форже занимался главным образом растрачиванием по мелочам небольших поступлений библиотеки, а девица Парон кокетничала с посетителями. Ей было около 22 лет; при счастливой внешности она производила довольно сильное впечатление. Работа в библиотеке ставила ее в близкие отношения к Беранже, и вскоре по приезде из Перонны она покорила его сердце. В 1801 году она родила сына, отцом которого считала Беранже. Новорожденный был отмечен в метрике под именем Фюрси Парона и затем отправлен в деревню на воспитание. «Никогда сын не походил так мало на своего отца»,— говорит о нем Буато...

После первого увлечения Беранже не замедлил увидеть девицу Парон в ее настоящем свете, Ни для него, ни для кого другого вскоре не было уже тайной, что она пользовалась своей красотой как средством для добывания денег, Это не мешало ей оказывать большое влияние на отца поэта и вызывать между обоими постоянные раздоры. Их отношения и до этого времени не отличались особенною близостью: цели, взгляды на жизнь, самый образ жизни — все было у них различно. Аделаиде Парон не стоило поэтому большого труда развести их окончательно.

В 1802 году Беранже отказался от участия в делах библиотеки. С этих пор он видится с отцом очень редко, обыкновенно по праздникам, и чем дальше, тем все реже и реже. Вплоть до 1804 года в материальном отношении это самый тяжелый период в парижской жизни Беранже. После разрыва с отцом он жил все в той же мансарде в улице Бонда и, случалось, по целым дням питался одною лишь хлебною похлебкой. Душевно он чувствовал себя совсем иначе. Увлечение поэзией охватывало его все сильнее и сильнее. Он то пишет сам, то наслаждается написанным другими. Его собственные произведения в эту нору чрезвычайно разнообразны, пастушеские идиллии сменяются у него поэмами философского характера, между теми и другими он пишет песни, такие веселые к остроумные, как будто их автор никогда не знался с нуждою. Он не торопился печатать эти плоды своей музы, но в 1797 году, без его ведома, они появились в печати. Его отец всегда искал случая так или иначе удовлетворить своему тщеславию и поместил В альманахах «Новогодние подарки Мнемозины» и «Гирлянда цветов» несколько песен своего сына. Это были «Двойное похмелье» («La double ivresse»), «Да будет так» («Ainsi soit-il») и небольшой дяалог-вдиллия «Гликерия», в переводе Дмитриева «Людмила». «Да будет так» — самое характерное между ними. «Я сделался ясновид-вем,— говорит Беранже в этой песне,— наше будущее открывается пзред моими глазами...» Он видит там картину обновленного общества: повсюду царит справедливость, ошибки великих людей подвергаются свободному обсуждению, становятся сюжетом песни, не привлекая внимания альгвазилов; истина возвращается из своего изгнания... «Итак, мои друзья,— заканчивается песня,— возблагодарим Бога, полагающего всякой вещи свое время. Что до тех, о которых я говорил,—они назначены на тридцатое столетие...»

Разнообразию произведений Беранже в эту пору соответствует неровность его настроения. Он то весел, то в глубоком отчаянии, то спокойно размышляет о будущих судьбах человечества и, как во время крушения байка, меланхолически гуляет в окрестностях Парижа. Остроумием и веселием он сверкает главным образом в обществе своих друзей, а этих друзей у него было немало. Не считая старых знакомых в Перонне, он сблизился в Париже с молодыми художниками Эвраром и Бурдоном, потом с общим другом обоих, Герэном, автором «Марка Секста», наконец с молодым композитором Вилемом Боккильоном, который писал впоследс'твии музыку для песен своего приятеля. Почти одновременно с этими знакомствами Беранже узнал Лебрена. Автор «Кориолана», Лебрен был моложе своего нового приятеля, но в двадцать лет ему удалось уже сделаться чем-то вроде литературной особы, Беранже стеснялся при встречах с Лебреном, в кружке же других своих знакомых он был самый веселый собеседник и самый искренний друг» Он едва ли не в такой же степени певец дружбы, как певец свободы.

Еще в бытность у Шампи до 1789 года, когда мать Беранже квартировала в улице Нотр-Дам-де-Назарет, он встречал у ее знакомых небольшую девочку Юдифь Фрэр. Она была дочь довольно зажиточного пирожника и по смерти отца постоянно находилась в доме своей тетки, по фамилии Родд. Эта почтенная женщина дала ей весьма приличное воспитание и, умирая в 1818 году, оставила в наследство несколько тысяч франков. Вернувшись в Париж из Перокны, Беранже снова встретился с Юдифью. В эту нору она была стройная- девушка с чисто ангельским выражением лица. Чудные каштановые волосы, большие голубые глаза и мелодичный голос довершали прелесть ее фигуры. Беранже вскоре почувствовал на еебе обаяние Юдифи, Он далеко не был красив для двадцатилетнего юноши. В 1800 году, избегая рекрутского набора, вернее, спасая своего отца от неизбежной необходимости нанять охотника вместо тщедушного сына, Беранже яе записался в контроль. Никому не приходило, однако, в голову потребовать от него этой записи, до гот он выглядел стариком не по летам. Бледный лицом, слабогрудый, вдобавок плешивый вследствие частых головных болей, он не годился для Марса и мог ожидать того же от Венеры. Отсюда горечь, которую он почувствовал при виде очаровательной Юдифи. Отражение этого чувства сохранилось в грациозном романсе «Боже мой, как она хороша»,—но опасения молодого поэта оказались напрасны...

Некоторые критики вз враждебного лагеря говорили петом, что Беранже воспел девицу Фрэр в лице легкомысленной Лизетты. Он, действительно, воспел ее, но только в стихах, полных глубокой любви и преданности, каковы «Добрая старушка», «Проклятая весна» и «Время».

Вместе с Юдифью и своими ближайшими друзьями Беранже изредка устраивая в складчину небольшие пирушки, где гастрономические недочеты сугубо возмещались веселием и песнями. Чаще всего друзья собирались у доктора Малле в улице Бельфон, в старом отеле Шароле. Квартира доктора разделялась на две половины: в одной жил он сам и принимал пациентов, другая отдавалась в наймы молодым людям более-менее состоятельным. Отсюда было недалеко до консерватории, и потому Биллем Боккильон был в числе квартирантов Малле. Семейство доктора состояло из жены и нескольких дочерей; Они любили музыку и нение и без всякого жеманетва готовы были отплясывать до заутрень. С приходом Беранже и его приятелей меблированные комнаты доктора становились неузнаваемы. Маленькие балы, маленькие ужины при громе песен и музыки, маскарады, самодельные водевили на импровизированной сцене сменялись здесь одни другими. Беранже был коноводом, самые веселые песни он написал для этого кружка. То же следует сказать о большинстве водевилей для приятельских спектаклей.

Гораздо чаще, однако, и Беранже, и Вилем (Wilhem) меланхолически закусывали в кредит у некоего Граипа, в улице Прувер. Нужда все сильнее и сильнее давала себя знать молодому поэту. Бывший финансист, он давно уже состоял клиентом в Mont de Piete, где закладывал кое-какие вещицы из благородных металлов. Его костюм; приходил в окончательную ветхость. Прежде чем выйти из дому, он всякий раз чинил принадлежности своего туалета, причем его игла не переставала находить новую арену для своей деятельности. Недостатки собственного гардероба пополнялись также заемами из гардероба товарищей- «Говоря между нами,— писал Беранже в стихах своему другу Вилему,-— я очень мало верю, мой друг, в добродетель девяти сестер (муз), потому что они забавляются, видя нас без штанов». Беранже удалось в это время заручиться билетом в собор парижской Богоматери, где должен был присутствовать на молебне Наполеон и подвластные ему коронованные особы. Затруднение состояло лишь в том, что у Беранже не было подходящих к церемонии панталон. Этим и вызвано было стихотворное послание к Вилему. «Ты,— заканчивал это послание поклонник Наполеона,— ты, который всегда бывал великодушен, всегда чувствителен, ты, который никогда не смеялся над просьбою несчастного, живущий, как Робинзон, в то время как судьба бросает меня из стороны в сторону, ты, имеющий возможность сидеть дома, не одолжишь ли ты мне панталон?..» Беранже и просит, и в то же время смеется над поэтическою манерою некоторых из своих современников. Это был в своем роде смех сквозь горькие слезы... Все попытки Беранже найти какое-нибудь место не приводили ни к чему. Он решился на крайнее средство и, не говоря ни слова ни Юдифи, ни своим приятелям, послал письмо сенатору и академику Люсьену Бонапарту. Люсьен был брат первого консула и, по словам Ламартина, настоящий римлянин блестящих времен латинской республики. В числе других он способствовал брату в перевороте 9 ноября, но здесь кончалась его солидарность с Наполеоном: Наполеон-император был для него уже врагом. Беранже написал Люсьену о своей нищете, о тщетных попытках вырваться из ее когтей, о своих литературных надеждах и приложил к письму две поэмы «Восстановление культа» и «Потоп». Прошло два дня напрасных и тяжелых ожиданий. Беранже решил забыть о своем предприятии. На третий день вечером у него сидела Юдифь и, не зная чем помочь своему другу, гадала на картах. Бубновому королю Беранже выходило чрезвычайно приятное известие. Поэт чинил в это время панталоны, чтобы перейти затем к сапогам. С иглой в руках, он напевал мизантропическую песню, но слова Юдифи, как ни мало верил он в искусство девицы Ленорман, опять оживили в нем надежду на Люсьена. Как вдруг запыхавшаяся привратница вбегает в комнату и вручает ему письмо незнакомого почерка. Бросив иглу и панталоны, Беранже с трепетом разорвал конверт и приступил к чтению. «Гражданин! — начиналось письмо.— Сенатор Люсьен Бонапарт получил и с интересом прочел поэмы, присланные вами. Он с удовольствием примет вас, чтобы побеседовать об этих поэмах. Его можно видеть днем с 12 часов до 2. Свидетельствую вам мое почтение» Секретарь Тьебо. 21 ноября 1805 года». Можно представить себе волнение Беранже при чтении этого известия, он даже плакал от радости.

На следующий день, заняв у приятелей более приличный костюм, Беранже отправился к Люсьену. Молодой сенатор — всего двадцати лет — принял его очень ласково и одобрительно отозвался о его поэмах. Оя предложил поэту написать что-нибудь из римской истории и дал сюжет — «Смерть Нерона». Люсьен был приверженец старой литературной школы, которая черпала свои вдохновения в античном мире, придерживалась возвышенного, вылощенного стиля во вкусе Делиля, и вне того и другого не видела ни талантов, ни поэзии. Это вовсе не вязалось с характером Беранже. Тем не менее, он принялся за «Смерть Нерона» и написал около трехсот стихов, но дальше этого не пошел. Он был очень ловкий версификатор, благодаря упорному труду над своим слогом, но излюбленный Люсь-еном стиль и тема положительно лишали его этого искусства. В торжественной музыке поэмы у него то и дело проскальзывали выражения, от которых коробило академика. Что касается песен, то этот род казался сенатору недостойным звания литературы.

Через несколько месяцев того же года, разойдясь с Наполеоном, Люсьен уехал в Италию и занялся там археологическими раскопками. Он прислал оттуда Беранже доверенность на получение своего академического жалованья. Страшно бедствовавший поэт вдруг сделался чуть ли не Крезом, в храме бессмертных ему отсчитали три тысячи франков, за три года не взятые Люсьеном. Большую часть этих денег он отдал своему отцу, который изредка снабжал его деньгами и кормил обедами во время редких свиданий. Затем поэту предстояло получать ежегодно только тысячу франков. Это было много после ничего, но все-таки недостаточно для существования.

В 1805 году, опираясь на покровительство Люсьена и протекцию •своего друга Эврара, Беранже получил место в бюро художника Ландона. Ландон предпринял издание в нескольких томах снимков с картин и статуй Луврского музея, обогащенного войнами Наполеона. На обязанности Беранже лежало составление пояснительного текста. Тот же Ландон издавал еще «Историческую галерею знаменитых людей», а по совету зятя прибавил к ней «Галерею мифов». Беранже принял на себя составление этих очерков и написал несколько сот страниц об Ахиллесе, Аполлоне, Тезее и других, но «Галерея мифов» так и осталась в портфеле издателя. Эти работы у Ландона дали поэту новый случай обогатить свои познания — знакомство с мифологией отражается в его песнях, а 1800 франков вознаграждения вместе с академическим жалованьем Люсьена позволяли ему существовать без особенной нужды и помогать своим. Он делился этими суммами с отцом, с бабкой Шампи и сестрою, в то время модисткой у одной из теток.

Неопределенность заработка у Ландона заставила Беранже не покидать намерения получить более прочное положение в каком-нибудь правительственном учреждении. Вскоре после встречи с Люсьеном он познакомился с другом этого последнего, поэтом-трагаком и баснописцем Арно. Арно был начальником отделения по народному просвещению в министерстве внутренних дел, Беранже обратился к нему с просьбою о протекции. Люсьена не было в это время в Париже, он находился в опале, и эта опала распространялась отчасти и на его друга Арно. Он был еще молодой человек, вполне независимого характера и обошелся с Беранже, как приятель, но помочь оказался не в силах. Единственное, что он мог сделать для сотрудника Ландона,— это ввести его в литературные кружки. Благодаря Арно, Беранже посетил так называемые «Завтраки», собрание литературных светил того времени. Ему предложили там работу в периодических изданиях, но он не чувствовал склонности к этого рода занятиям и потому отказался.

Как раз в эту пору миросозерцание Беранже подверглось довольно сильному испытанию. Шатобриан выпустил в это время свой знаменитый «Дух христианства». Богатый язык, новые сведения из эпохи мало известной произвели на Беранже такое сильное впечатление, что он почувствовал охоту сделаться истинным католи-ком. Он читал и перечитывал «Дух христианства», ходил по церквям, выбирая наименее посещаемые, штудировал аскетические сочинения ж даже написал несколько стихотворений в духе своего увлечения, но все это было слишком искусственно и вскоре рае-сеялось, навсегда укрепив Беранже в его прежних религиозных воззрениях, Он был деист и таким остался до самой смерти. Влиянию же Шатобриана нужно приписать намерение Беранже сочинить поэму времен Хлодвига, просветителя Франции. Эти уклонения поэта от истинного призвания объясняются очень прост©. Парижская жизнь Беранже до 1812 года— период его самообра-, зевания. Беспорядочность и скудость сведений, полученных им в Иеронне и потом из чтения книг тоже вразброд среди забот о куске хлеба, ставили его в положение человека, постоянно открывавшего Америку. Мрак неведения разверзался для него слишком резко и тем ослепительнее казался свет познания. Этим объясняются его подражания то тому, то другому писателю.

Знакомство с Мольером — результат стремлений обогатить свои знавад — до того увлекл® его, что он сам принялся за комедии. ©нэдабросал несколько таких произведений, между прочим «Гермафродитов», сатиру на женщин-мужчин и мужчин-женщин, весьма , распространенных в дни Директории, Однако он не замедлил почувствовать, что слава Мольера не для него, и отказался от своих драматических попыток.

В это же время Беранже упорно работает над своим стилем. Чтобы скорей достигнуть цели, он переписывал лучшие произведения французской литературы. «Аталию» Расина он переписал два раза.

Насколько труды его увенчались успехом, можно судить по его яесиям. Их сжатая форма не допускала ни одного лишнего слова, и если поэт преодолел эти препятствия, то, конечно, лишь после долгой и упорной работы.