ЖЗЛ: Жизнь Замечательных Людей

ЗОЛЯ

 Биографическая библиотека Ф. Павленкова

Покровительство Лабо.— Золя в лицее Людовика Святого.—Перемена в школьном положении.— Расстройство здоровья.—Переписка с друзьями.— Первые опыты.— Стихи и поворот к прозе.— Единственный школьный триумф.— Поездка в Прованс.— Возвращение в Париж.— Болезнь.— Экзамен на кандидата.— Первая неудача.— Вторая поездка в Прованс.— Новая попытка добиться диплома

Первой мыслью Золя по приезде в Париж была мысль о возобновлении учения, и если не привели ни к чему хлопоты о воздействии на сотрудников отца по сооружению Экского канала, то в этом отношении все обстояло благополучно. Лабо, старинный приятель Франсуа, в это время генеральный адвокат, рекомендовал Эмиля вниманию директора Нормальной школы Низара, и благодаря этой двойной протекции Золя был принят в лицей Св. Людовика, в тот же класс, из которого выбыл в Эксе. Таким образом, занятия могли продолжаться без всякого ущерба, если не считать таким ущербом времени, потраченного на переезд в столицу. Но естественно предположить, что забота Эмиля о продолжении учения была скорее желанием кратчайшим способом добиться известного положения и тем улучшить семейные дела, чем истинным влечением в стены лицея как храма науки. По крайней мере, после приезда в Париж с ним решительно сделалось превращение. Правда, и в Эксе, в последних классах, он начинал несколько отставать от лучших учеников, но в Париже им овладела полнейшая апатия к науке. Из разряда первых он попал теперь в разряд двадцатых учеников многочисленного класса и совсем не заботился о повышении.

Весьма характерно, что в Париже Золя оказался в положении такого же иностранца, каким он чувствовал себя и действительна был на юге. Переменились только условия этого положения. В Эксе Золя производил впечатление парижанина и слыл поэтому за franciot, наоборот, в Париже его считали марсельцем. Одним словом, и на севере, как и на юге, он оставался каким-то посторонним человеком, не сливающимся с окружающими, носителем какого-то особого «я», чуждого элементов стадности, и в Париже еще больше, потому что в эти лета человек уже теряет эластичность приспособления.

При таких обстоятельствах разлука с Байлем и Сезанном давала чувствовать себя сильнейшим образом, и все помыслы Золя были направлены к оставленным приятелям. Разлука оказалась в полном смысле слова душевной раной, тем более что есть основание думать, что кроме дружбы с Байлем и Сезанном Золя потерял с переездом в Париж и более нежную привязанность. Нарушилась, наконец, привычка беседовать с приятелями, поверять им свои надежды и планы, делиться впечатлениями от чтения; одним словом, с приездом в Париж Золя почувствовал себя как бы обокраденным духовно. А небо юга, прогулки в окрестностях Экса и все, что было связано с этими прогулками, что сделалось потребностью натуры и вызывалось натурой,— все это тоже было потеряно и обостряло чувство одиночества.

Когда-то здоровый, Золя заметно хирел в Париже, когда-то пунктуальный работник, он совсем забросил свои занятия и жил в каком-то чаду мечтаний и воспоминаний, вне которых испытывал гнетущую тоску. Другим лекарством от этой тоски была переписка. Не имея возможности беседовать с друзьями лично, Золя беседовал с ними по почте и вел почти чудовищную переписку. Каждое его письмо было целым трактатом в стихах и прозе на нескольких листах почтовой бумаги и требовало нескольких марок почтовой оплаты. Чтобы сэкономить, пришлось подобрать особую тонкую бумагу для этой переписки, но все-таки одной почтовой маркой нельзя было оплатить огромное письмо.

Все это рукописное обилие надо считать первым решительным поворотом Золя в сторону литературной деятельности и пробуждением в нем наклонности к творчеству. Самостоятельного, своего в этом было, конечно, немного. Главную массу представляли плоды подражания прочитанному и, надо сказать, плоды невысокого достоинства. Преобладающим стремлением Золя в эту пору, как юного писателя, было стремление к грандиозному, к изображению необыкновенно пылких страстей и кровавых любовных развязок, но все это отличалось бледностью исполнения, несмотря на видимую яркость замысла, и выражалось в стихах, не стоивших самой заурядной прозы. К этому надо прибавить, что первые попытки Золя к писательству начались еще в Эксе, когда юному автору было всего 12 лет. Подобно тому как Дон-Кихоту захотелось дописать похождения рыцаря, Эмиль Золя так увлекся тогда знакомством с историей крестовых походов, что почти в один присест написал исторический роман. Рукопись этого произведения и теперь сохраняется в архиве Золя. Она написана без помарок, но совершенно не поддается разбору, о чем, конечно, нет основания сожалеть. Около этого же времени было написано несколько речей в стихах, наконец комедия «Берите пешку» в трех действиях и тоже в стихах.

С приездом в Париж знакомство Золя с образцами французской литературы должно было расшириться, а вместе с этим пробудилось сознание, что недостаточно писать рифмованные строчки для того, чтобы сделаться поэтом. Его заветная мечта — по-прежнему создать какую-нибудь поэму, и план этой поэмы действительно был набросан, но проза начинает уже привлекать к себе молодого писателя. Он начинает даже — верный признак поворота — посмеиваться над служителями музы, и в том числе над собою. «Проза вовсе не так презренна,— говорил он в стихотворении, посвященном Сезанну,— напротив (скажем потихоньку), гораздо чаще стихи бывают презренной прозой: тяжеловесные нагромождения нежно-зеленого и розового цвета, вереницы прилагательных, восклицаний "о небо-." и "увы!"» — напыщенный жаргон, которым поэт выражает все, кроме того, что имеет в голове..,» Несмотря на эту справедливую оценку и своих, и подобных им чужих вдохновений, несмотря на сознание, что поиски за рифмой заставляют довольно-таки попотеть служителя музы, несмотря, наконец, на сатирическое признание, что в свете нет поэта нежнее его, он еще долго упражнялся в этом направлении.

Слава Гюго, очевидно, не давала ему покоя, С другой стороны, здесь, несомненно, сказалось влияние школы, в программу которой входила версификация и вообще большая доза риторики. Золя всегда был первым в этом роде, и в Эксе, и в Париже. В Париже, в лицее Св. Людовика, во дни Золя литературу преподавал Левассер, впоследствии академик. Однажды он дал такую тему: слепой Мильтон диктует старшей дочери, между тем как младшая играет на арфе. Очень может быть, что рукопись этого сочинения тоже сохранилась в архиве Золя, но как была исчерпана лицеистом предложенная тема — неизвестно, известно только, что профессор был в восторге от сочинения «марсельца» и в назидание прочел его работу всему классу, а юному автору предсказал известность.

Этот триумф был единственным успехом Золя за первый год пребывания в лицее. По всем другим отделам программы он пожинал лишь такие лавры, какие выпадают на долю ученика, менее всего думающего о классных занятиях. Не думать об этом в значительной степени помогал характер лицейского преподавания. Уроки походили там на лекции, и даже классные скамьи располагались амфитеатром. Чтобы быть внимательным, оставалось только не шуметь, и Золя не шумел, потому что не слушал профессора, а читал или Гюго, или Мюссе, или Рабле и Монтеня. Учение шло, таким образом, кое-как, и когда настали экзамены, Золя отличился лишь в изложении (narration) и получил вторую награду. Впрочем, не дай ему лицейский совет никакой, он, вероятно, сокрушался бы очень мало, потому что интересы его были направлены совсем в другую сторону: все помыслы вращались вокруг переписки с друзьями и всего, что касалось Прованса.

Госпожа Золя отлично понимала это, и хотя ее средства были более чем скромны, решила удовлетворить задушевное желание Эмиля повидаться с друзьями. Необходимые для поездки деньги она собрала постепенно, франк за франком, заранее предвкушая восторги сына, и, как только кончились экзамены, проводила Эмиля на юг, Целью поездки был Экс, свидание с Сезанном и Байлем,— целая оргия восторгов в виде отдаленных прогулок по знакомым окрестностям древнего города, разлука с которыми делала их еще более дорогими и как будто открывала в них новые, незамеченные прелести. Все это было исполнено друзьями с жаром паломников, увидавших наконец воочию святую землю. Беседы и чтения были тоже возобновлены по-прежнему, но с новым увлечением. Несмотря на чудовищную переписку, у всех троих накопились для этого, казалось, неистощимые запасы, подлежащие самому серьезному обсуждению: вопросы эстетики, литературные явления, первые опыты и планы будущих творений,— немудрено, что два месяца каникул протекли, как неделя.

Когда настала пора возвращаться на север, Золя точно очнулся от какого-то бодрящего миража. Душевной ясности и физической крепости вплоть до готовности бродить без устали с утра до вечера как будто не бывало, напротив — появилось недомогание, а по приезде в столицу пришлось улечься в постель. Болезнь была так серьезна, что на леченье и восстановление сил потребовалось целых два месяца и настолько же пришлось отстать от товарищей по классу. И без того не увлекавшим юношу лицейским занятиям был нанесен поэтому чувствительный удар, тем более что у Золя решительно не было охоты наверстывать потерянное время. Лицей казался ему настоящей тюрьмой или «ящиком», как называл он, несмотря на успехи, парижскую коллегию, и все его желания сводились к скорейшему оставлению постылого «ящика». Одним словом, побывав на юге, Золя приобрел еще более острый вкус к свободе, к работе по душе и еще более острое отвращение к лицейским занятиям. Вот почему, окончив в 1859 году курс риторики, он не мог даже думать спокойно о новом сидении в классе философии и решил, миновав эту чашу, прямо сдать на бакалавра.

Предприятие было заманчиво вдвойне. Исполнение его избавляло от надоевших стен лицея и наконец давало возможность стать на ноги, зарабатывать свой хлеб. Чтобы достигнуть этого двойного блаженства, предстояло пройти только два испытания: экзамен письменный и устный. Самым трудным было первое, и предания о подобных испытаниях незыблемо установили истину: только пройти бы на письменных. Особенных шансов на это у Золя, несомненно, не было, но он решил испытать свое счастье и ни на шаг не отступать. Пошел он на письменные не без законной тревоги в сердце, исполнил, как мог, а вечером, уже дома, перебирая в памяти все сделанное, пришел к заключению, что сделано плохо и несомненно не пройдет. Он убедился в этом настолько основательно, что, проснувшись утром, не хотел даже идти в Сорбонну справляться о результатах испытания. Тем не менее он все-таки пошел, и каково же было его изумление и радость, когда он увидел список допущенных к устным: фамилия Золя не только не была пропущена, но даже стояла второй. Теперь уже не было сомнения, что остальное сойдет благополучно, как простая формальность, и Золя ожидал своей очереди для исполнения установленной формальности. В первую голову предлагались вопросы по части естествоведения. Химия, физика, зоология — все это прошло прекрасно, очередь математики — хорошо; оставались история, литература и языки. Оставались пустяки — так думал Золя и, заранее уверенный в успехе, послал товарища известить домашних о триумфе. Товарищ отправился с радостной вестью, а Золя приблизился к профессору,

—        Сперва по истории,— буркнул профессор.— Скажите, милостивый государь, в котором году скончался Карл Великий?

«Милостивый государь» заволновался, но все-таки ответил, но как!.. Карл Великий умер у него в правление Франциска Первого,

—        Перейдем к литературе,—- сухо заметил профессор и предложил объяснить одну из сказок Лафонтена.

При этом вопросе Золя опять почувствовал сладость близкого успеха. В самом деле, сколько раз он доказывал свое умение объяснять произведения то того, то другого писателя, наконец это была среда, как вода для рыбы, но, до мере того как Лафонтен истолковывался Эмилем, глаза профессора расширялись от изумления вплоть до приглашения: «Перейдем к немецкому».

Перейти к немецкому значило перейти в область полнейшего невежества Эмиля. Кандидат на бакалавра едва разбирал немецкую печать, и профессор совершенно основательно заметил:

— Этого достаточно, милостивый государь!

Устный экзамен был кончен. Началось коллегиальное обсуждение арофессорами познаний претендента на ученую степень; шепот на ухо, благосклонный учет несомненных познаний и саркастическое взвешивание признаков круглого невежества. Обсуждение было довольно продолжительное, но результат его плачевный: Золя ноставюш «ноль» за познания во французской литературе.

Горечь этого итога он поехал, размыкивать в Прованс в обществе Сезанна и Байля. Опять начались отдаленные прогулки, наслаждение красотою природы, бесконечные разговоры о будущем, но беспокойная мысль все-таки не покидала Эмиля... О, если бы сдать на бакалавра!.. Тогда, казалось, весь мир принадлежал бы Золя, хотя в том же Эксе прозябало больше сотни бакалавров. На мысль новом экзамене наводили те же разговоры о будущем, В каждом илане Золя как будто не хватало чего-то, и это что-то была желанная степень. Мало-помалу он почти заболел от этой мысли. Сдать экзамен приходилось хотя бы для того> чтобы отделаться от мучительного «быть или не быть?» К тому же устные предания, столь богатые среди экзаменующихся, говорили, что потерпевший неудачу в Париже нередко торжествовал в Марселе, и Золя решил еще попытать свое счастье, и на этот раз именно в Марселе. Провинциальные умственные центры всегда считаются смягченными аберрацией добродушия и смотренья сквозь пальцы, так, вероятно, думал и Золя, предпринимая свою попытку, но марсельскне профессора совершенно неожиданно разошлись с парижскими совсем иначе и провалили Эмиля еще на письменных.