История североамериканских колоний к моменту провозглашения в 1776 году их независимости насчитывала уже 170 лет. За это время социально-экономические и политические первоосновы провинций претерпели существенные изменения.

Одна из важных исторических особенностей США состоит в том, что их развитие полностью, т. е. включая и колониальный период, совершалось в рамках буржуазной общественно-экономической формации. Было бы, однако, заблуждением полагать, что в Северной Америке с самого начала возникло чисто буржуазное общество. В действительности его становление проходило весьма болезненно и затянулось вплоть до последней трети XIX века. На пути к полной победе буржуазного строя в США стояли три препятствия: колониальная зависимость от Англии; серьезные феодальные пережитки в социально-политическом устройстве многих провинций; рабство. Борьба с первыми двумя заняла весь колониальный период американской истории и завершилась только в конце XVIII века. Рабовладение, набравшее силу уже после первой Американской революции, было уничтожено только в 1860-е годы. Все эти обстоятельства находили отражение и в становлении буржуазной политической надстройки в США.

Буржуазные отношения в наиболее чистом виде развивались в колониях Новой Англии (Массачусетс, Род-Айленд, Коннектикут, Нью-Гэмпшир). Уже в XVII веке здесь утвердилась буржуазная собственность на землю, причем развитие капитализма в сельском хозяйстве с самого начала совершалось по фермерскому пути. Рабовладение никогда не играло заметной роли в хозяйственной жизни этих провинций. (Накануне Войны за независимость в Северной Америке насчитывалось 0,5 млн. рабов, из них в Коннектикуте только 6 тысяч, в Массачусетсе — 5 тысяч, в Род-Айленде — 4 тысячи рабов. В годы революции во всех новоанглийских провинциях рабство было запрещено.)1. Буржуазные начала наиболее полно, в сравнении с другими североамериканскими провинциями, воплотились и в политическом управлении новоанглийских колоний,— недаром именно они традиционно считаются колыбелью политической демократии США. Однако и здесь политическое управление вплоть до революции было обременено всевозможными небуржуазньгми, подчас глубоко антидемократическими, формами и пережитками, являвшимися следствием их колониальной зависимости.

Три североамериканские провинции — Пенсильвания, Мэриленд, Каролина — были основаны как феодальные владения английских аристократов. К началу Войны за независимость реальная власть их собственников, подтачивавшаяся на протяжении всего колониального периода, свелась к сбору с поселенцев квитренты — фиксированной поземельной повинности, устанавливавшейся безотносительно к рыночной стоимости земли. Крупное землевладение и фиксированная рента сохранялись к этому времени также в Вирджинии, Джорджии и особенно в Нью-Йорке, где только один из 17 маноров равнялся по площади двум третям территории Род-Айленда — колонии, где утвердилась система свободного буржуазного землепользования2. Всего же к началу революции лендлорды контролировали 9/10 пригодных для сельского хозяйства земель. Упрочению позиции крупного землевладения способствовали, кроме того, такие феодальные пережитки, как неотчуждаемость земельной собственности и майорат, распространившиеся повсеместно в среднеатлантических и южных колониях.

Как представляется, оценивая реальное значение феодальных пережитков в Северной Америке в колониальный период и накануне Войны за независимость, необходимо учитывать, что феодализм никогда не существовал там как система, а выступал в качестве обреченного на вымирание уклада, который препятствовал торжеству буржуазного способа производства в землепользовании. Вместе с тем нельзя сбрасывать со счета и того факта, что феодальные элементы в землевладении не были уничтожены в ходе 170-летней эволюции колоний и что их радикальный слом оказался возможным только в результате революции. Кроме того, огромное количество фактов свидетельствует о том, что возможность ухода на свободные западные земли для многих неимущих американцев была весьма иллюзорной. Во-первых, после Семилетней войны (1756—1763 гг.) Англия приняла законы, запрещавшие колонистам приобретать земли за Аллеганскими горами, и резко ограничила фонд свободных земель провинций. Во-вторых, что еще более важно, переселение и ведение хозяйства на свободных землях было сопряжено (по мере их естественного со временем удаления от портов и городов, сосредоточенных на Атлантическом побережье, в связи с крайней неразвитостью торговых путей и примитивным состоянием транспортных средств) со все большими материальными расходами, оказывавшимися не по плечу основной части сельской бедноты.

Наряду с крупными земельными собственниками — представителями английских аристократических фамилий, упорно цеплявшимися за феодальные пережитки и сопротивлявшимися развитию буржуазно-демократических начал в политическом управлении колоний, к провинциальным верхам принадлежали плантаторы-рабовладельцы, а также финансовая и торгово-мануфактурная буржуазия. Хотя в период революции они вошли в патриотический лагерь, их социально-экономические и особенно политические требования были умеренными. В первую очередь это относится к плантаторам-рабовладельцам.

Возникает вопрос: почему плантаторы-рабовладельцы вообще оказались в патриотическом лагере революции?

Ответ на него следует искать в противоречивости их социально-экономической позиции. Хозяйства плантаторов подчинялись законам частнокапиталистического накопления, сами они в своем большинстве выступали за свободное владение и распоряжение собственностью, т. е. как буржуазные собственники. Использование рабского труда оказалось для них единственной возможностью обеспечить свои хозяйства необходимой рабочей силой (переселенцы из Европы предпочитали работе по найму у плантаторов обзаведение собственными фермами, а попытки закабалить коренное индейское население провалились), и они не преминули воспользоваться ею. Стремясь к постоянному расширению плантаций, рабовладельцы вошли в непримиримое противоречие с английскими колониальными властями и феодальными собственниками, претендовавшими на земельную монополию в Северной Америке и подавлявшими принцип свободной, буржуазной купли-продажи земельных участков.

Таким образом, вовлекаясь в патриотическое движение, плантаторы-рабовладельцы поддерживали принципы свободной конкуренции и частнокапиталистического накопления, оставаясь сторонниками иерархического социального и политического порядка и объективно стремясь к тому, чтобы присвоить себе те социальные и политические привилегии, которыми обладали губернаторы, аристократические семьи, высшие чины королевской администрации в колониях.

Более последовательно отстаивали буржуазные принципы колониальное купечество и формирующаяся торгово- мануфактурная буржуазия. Противоречия между колониальной буржуазией и колониальными властями, обострявшиеся на протяжении XVII—XVIII веков, достигли наивысшей точки после Семилетней войны, когда Англия вознамерилась пополнить опустошенную казну за счет максимального налогообложения собственности колонистов и ужесточения политики меркантилизма. Возглавив сопротивление экономическому диктату английской короны и парламента, торгово-мануфактурная буржуазия вплоть до 1776 года не решалась на разрыв колониальных уз с Англией и проявляла наибольшую робость в критике сложившейся в провинциях системы политического управления.

На протяжении всего почти двухвекового колониального периода политическое управление американскими провинциями копировало конституционные основы метрополии, которые, в свою очередь, являлись правовым выражением классового компромисса между английской буржуазией и дворянством. Как в массовом сознании, так и в политическом мышлении провинциальной элиты царил культ британской конституции, под которой понимались акты, принятые под воздействием Английской революции XVII века — Хабеас корпус акт (1679 г.), билль о правах (1689 г.) и т. д., а также последующие парламентские законы, определявшие политико-правовые принципы британского общества.

Политическое управление как метрополии, так и колоний являлось воплощением так называемого смешанного правления: король и губернаторы олицетворяли соответственно в Англии и Новом Свете власть монархическую, палата лордов и колониальные советы — аристократическую, а палата общин и нижние палаты колониальных ассамблей— демократическую. По понятиям XVIII века подобное правление могло быть даже названо республиканским: согласно широко распространенным в ту эпоху взглядам, республикой считалось государство, в котором носителем суверенной власти было не одно, а два и более лиц. И тем не менее Великобритания оставалась не чем иным, как ограниченной, или конституционной, монархией. Но американцы стали усваивать эту истину только после 1776 года, когда критерием республиканизма была признана выборность всех органов государственной власти.

В североамериканском варианте «смешанного правления» демократические начала были ограничены в большей степени. Так, прерогативы монархической «ветви» власти, представителями которой выступали губернаторы провинций, были шире, чем в метрополии. В канун Войны за независимость в Северной Америке насчитывалось восемь королевских, три собственнические и две корпоративные колонии. Только в крошечных корпоративных колониях (Род-Айленд и Коннектикут), сохранивших внутриполитическую автономию, власть губернаторов была выборной, в остальных они утверждались соответственно короной и собственниками колоний. Губернаторы наделялись правом абсолютного вето, могли созывать и распускать по своему Усмотрению ассамблеи, назначали или утверждали по представлению нижних палат советы провинций, т. е. располагали рядом прерогатив, которые были утрачены короной в рамках самой Великобритании. Вместе с членами советов губернаторы часто выступали в качестве верховной судебной власти провинций.

Нижние палаты, демократическая «ветвь» американского «смешанного правления», в сравнении с советами были гораздо многочисленнее: так, массачусетская Всеобщая палата насчитывала около 100, вирджинская палата бургесов — около 75 и мэрилендская палата делегатов — около 50 членов3. От выборов в законодательное собрание были отстранены женщины, слуги, рабы и индейцы, составлявшие 3/4 населения провинций. Кроме того, «40-шил- линговое», «40-фунтовое» или «50-акровое» ограничения избирательного права , а также религиозный ценз  лишали права голоса от 25 до 50% свободных белых мужчин. И все же избирательное право провинций, несмотря на недемократические принципы, лежавшие в его основе, получило относительно широкое по тем временам распространение. Благодаря сравнительно легкому в ряде колоний доступу к земле и тому обстоятельству, что в провинциях право голоса, следуя английской традиции, предоставляли не только фермерам, но и арендаторам, обрабатывавшим земельные участки с соответствующим доходом

на условиях пожизненного держания, от 50 до 75% свободных белых мужчин могли зарегистрироваться в качестве избирателей. Это и послужило консервативным историкам США основанием для провозглашения провинциальной Америки образцовой «демократией среднего класса»4.

В выводе консервативных историков «упущены» из виду, кроме всего прочего (если «всем прочим» можно назвать лишение избирательного права более 80% взрослого населения провинций), две очень важные характеристики политической системы провинций — крайне недемократическая процедура организации и проведения выборов и ущемление прав выборных нижних палат.

Накануне революции выборы в провинциях повсеместно осуществлялись посредством открытого голосования. Одно время тайное голосование существовало в двух колониях — Южной Каролине (ее первая конституция была составлена знаменитым английским философом Дж. Локком) и соседней Северной Каролине. Однако в первой оно перестало использоваться с 1760 года, а во второй — с 1766 года. В предреволюционное десятилетие попытки ввести тайное голосование отмечались только в Нью-Йорке, но все они закончились безрезультатно5. Как правило, избиратели отдавали предпочтение экономическому и политическому патрону своего округа. Во всех колониях утвердилась практика покорного голосования избирателей за определенную фамилию из «уважения», «почтения» к ней (deference voting), вытекающего из признания экономической и политической зависимости от соответствующего семейного клана6. Это позволило высокопоставленным семьям править бессменно, из поколения в поколение, т. е. наследовать политическую власть и в нижних палатах ассамблей — «выборных» органах.

Нижние палаты, располагавшие фактически одним реальным правом — законодательной инициативы, находились в явно приниженном положении в сравнении с губернаторами и советами, что еще более уменьшало эеальное значение волеизъявления избирателей.

Оценка, данная в канун революции одним из лидеров патриотов, Р. Г. Ли, системе управления крупнейшей провинцией, Вирджинией, в которой, по его словам, «две трети законодательной, вся исполнительная и вся судебная власть оказались сосредоточены в одних руках, что на практике вылилось в тиранию»7, может быть распространена с теми или иными оговорками и на другие колонии.

При характеристике американской системы «смешанного правления» необходимо учитывать, что над ней возвышалась мощная и властная политическая надстройка в лице британской короны и парламента. В английской имперской политике в отношении Северной Америки обычно выделяют два периода — до и после Семилетней войны. На первом этапе Англия следовала принципам меркантилизма, видя в Северной Америке источник сырья и рынок для сбыта готовой продукции, и не обнаруживала стремления к прямому политическому контролю, что позволило провинциям пользоваться известной, наиболее ощутимой в XVII веке, долей самоуправления. После Семилетней войны к усилившемуся экономическому гнету прибавился прямой политический диктат метрополии. Провинции не только впервые испытали тяжесть «налогообложения без представительства», отрицавшего основополагающую заповедь Английской буржуазной революции XVII века, но узнали много других проявлений произвола: отмену судов присяжных, неприкосновенности жилища и собственности, основ Хабеас корпус акта, сокращение прерогатив и роспуск ассамблей, создание и расквартирование постоянной армии в мирное время, возвышение военной власти над гражданской, регламентацию производства и торговли.

Колониальный гнет стимулировал развитие в Северной Америке буржуазной конституционной мысли, ставшей важной и неотъемлемой частью революционного мировоззрения. Конституция, в отличие от парламентских актов и королевских указов, объявлялась фундаментальным правовым документом, вместилищем «естественных», «неотчуждаемых» прав и свобод человека. Конечно, эти «естественные» и «неотчуждаемые» права и свободы при соотнесении с реальной действительностью оказались, как отмечал Ф. Энгельс, «не чем иным, как идеализированным царством буржуазии»8, но в исторических условиях борьбы с колониальным гнетом и феодальными пережитками в политическом управлении провинций апелляция к ним имела прогрессивное значение.

Первым среди идеологов-патриотов идею верховенства конституции взял на вооружение Дж. Отис. Еще в 1761 году он решительно выступил против «указов о содействии», санкционировавших произвольные (без ордеров) обыски в домах американцев: «Закон, противоречащий Конституции, недействителен, закон, противоречащий естественному праву, также недействителен»9. Защита Отисом правовой традиции, идеи Основного закона популяризировала концепцию конституционных гарантий прав личности, была направлена против произвола властей. Особенно дороги Отису принципы неотчуждаемости частной собственности, неприкосновенности личности, жилища, право на представительное правление.

Удивительна, на первый взгляд, такая черта конституционного мышления Отиса и других американских патриотов, как стремление опереться на английскую конституцию. Здесь нелишне отметить, что впервые с критикой английской конституции (при этом сразу необычайно резкой, что и делало ее выдающимся, истинно революционным явлением) выступил Т. Пейн, а до того американцы рассматривали ее как идеальную. Объяснить это можно рядом причин: и желанием урегулировать противоречия с королем и парламентом мирным путем, что означало бы сохранение места в могущественной Британской империи, и апелляциями к буржуазному правосознанию жителей метрополии, со стороны которых, как полагали колонисты, было явно нелогично отказывать им в правах и свободах, за которые сами англичане пролили столько крови в революционных сражениях XVII века.

Кроме того, американские патриоты видели в английской конституции воплощение передовых государственно-правовых принципов. Подобно европейским просветителям, они идеализировали английскую конституцию, изображали ее как некую абстрактную совершенную модель. Например, конституция трактовалась как «общественный договор», продукт народного волеизъявления, в то время как в действительности она представляла весьма хаотичную совокупность парламентских законов, подчас противоречащих друг другу.

Но главная причина преклонения лидеров североамериканских патриотов перед английской конституцией — их стремление оставаться англичанами, переселившимися в Новый Свет, и упорное нежелание идти на разрыв государственных уз с Англией. Тот же Отис, духовный глава патриотического движения на его раннем этапе, рассматривал английскую конституцию как имперскую, распространявшуюся на североамериканские провинции в той же степени, что и на метрополию. Подобная трактовка вытекала из его плана урегулирования противоречий между колониями и Англией, предполагавшего интеграцию североамериканских провинций, других частей империи и самой Метрополии в некую мировую конституционную монархию. Он доказывал, что эта «новая мировая монархия», в отличие от ее античных и средневековых предтеч, явит собой образец справедливого общественного устройства, залогом чего должна была служить приверженность Англии прогрессивным государственно-правовым принципам революции XVII века10.

Патриотическое движение в Северной Америке продолжало сохранять верность принципам английской конституции вплоть до образования США и провозглашения их республикой, но идея подчиненности американских провинциальных ассамблей английскому парламенту постепенно уступала место идее гомруля — государственно-правовой автономии североамериканских провинций в рамках Британской империи.

Полное обоснование доктрины гомруля, означавшее отказ английским законодателям в праве управления провинциями и закрепление такого права за колониальными ассамблеями, дал в конце 1760-х — начале 1770-х гг. выдающийся американский просветитель Б. Франклин. Его доктрина заключалась в следующем: североамериканские провинции и Англия — равноправные и суверенные части империи; высшая законодательная власть в них принадлежит собственным представительным органам, соответственно ассамблеям и парламенту, парламент не имеет никаких преимуществ перед ассамблеями и не располагает никакими правами в Новом Свете; связь между двумя политическими сообществами (метрополией и провинциями) осуществляет только король, причем власть его в обеих частях империи ограничивается в равной мере выборными органами; хранилищем прав и свобод американцев и англичан становятся договоры (в провинциях роль таковых выполняют хартии), одобренные представительными собраниями11.

В схеме Британской империи, выдвинутой Франклином, воля монарха оставалась единственной связующей властью. Для Франклина верность английскому монарху вытекала прежде всего из убеждения в необходимости сохранения Британской империи. Отрицание власти короля означало бы не реформу ее, а разрушение. А такой подход вплоть до возникновения революционной ситуации в Северной Америке в середине 1770-х годов казался кощунством даже наиболее радикальным из патриотов, в том числе и самому Франклину. Сохранение связующей роли в империи за королем обеспечивало в условиях того времени более полную автономию провинций, нежели закрепление этой функции за могущественным английским парламентом.

Признавая королевскую власть в североамериканских провинциях, Франклин вместе с тем подчеркивал, что она не имеет абсолютного характера, а ограничивается в каждой колонии представительным органом, подобно тому как ограничивается воля монарха лордами и общинами в Англии. Вся система политической власти в колониях зиждется на народном соглашении и колониальных «конституциях»— хартиях, скрепляющих это соглашение. Хартии и их изменение, указывал Франклин, находятся вне сферы королевской власти: «Хартии священны, нарушьте их, — и существующая связь империи (королевская власть над нами) будет уничтожена»12.

Доктрина гомруля приобретала революционное звучание по мере приближения Войны за независимость. Ее выразители признали уязвимость апелляции к провинциальным хартиям как источнику прав колонистов (эти документы, заявил С. Адаме в начале 1776 года, являются «туманными и неопределенными, и их нельзя превратить в орудие борьбы за свободу»13). Они все реже ссылались •и на английскую конституцию, хотя не отрицали страстного желания воплотить ее принципы в Северной Америке. Зато все чаще источником свобод американцев объявлялись «законы природы», что позволяло провозглашать самые смелые лозунги, делая особый акцент не на экономических, а на политических правах, куда включались права на заключение «общественного договора», сопротивление тирании, разрыв с деспотическим правительством и другие. Трансформация антиколониальной критики в революционную доктрину завершилась в январе 1776 года с выходом в свет памфлета.Т. Пейна «Здравый смысл».

Пейн первым противопоставил доктрине гомруля идею полной независимости Северной Америки. Он убедительно показывал, что отказ в имперской власти парламенту, но сохранение ее в то же время за королем, не обеспечит прав американцев. Критика иллюзий, связанных с «доброй волей» английского короля, перерастала в «Здравом смысле» в развернутую критику монархических устоев в целом. Выступление Пейна в защиту республики, рассматривавшейся в условиях XVIII века многими представителями Просвещения как утопия, можно назвать идейным подвигом.

Пейн использовал для критики института монархии Философские, правовые аргументы и, наконец, доводы, основанные на «здравом смысле», которые легче всего убеждали колонистов, отличавшихся практическим складом ума. Аргументы Пейна были остроумны и злы. Наследование власти одной фамилией, указывал он, неугодно самой природе, иначе бы она не преподносила столь часто в качестве правителя «осла вместо льва». Прослеживая родословную «коронованных негодяев» Англии — от «Французского ублюдка» Вильгельма Завоевателя до «его королевского свинства» Георга III, — Пейн приходил к выводу, что их так называемые божественные права не что иное, как узурпация14.

Одна из наиболее весомых с точки зрения воздействия на сознание патриотов частей памфлета — беспощадная критика английской конституции, которую духовные вожди колонистов считали вместилищем всех прав и свобод человека. Пейн доказывал, что принципы общественного соглашения и представительного правления, столь почитаемые патриотами, фактически вытравлены из английской конституции. Анализируя схему «смешанного правления», лежащую в основе английского государственного строя, Пейн убедительно показывал, что две из трех «ветвей» этого правления — монарх и палата лордов — не имеют никакого отношения к воле избирателей. Они представляют собой остатки монархической и аристократической тирании. Выборной была только третья «ветвь» — палата общин. Но она, как свидетельствует опыт, не в состоянии обуздать монархическую и аристократическую тиранию15.

Отвергая «смешанное правление», Пейн противопоставлял ему в качестве идеальной политической формы «чистую» республику, или «чистую» демократию (все три термина принадлежат политическому словарю XVIII века). Его памфлет впервые предлагал американцам демократические ориентиры внутриполитических преобразований.

Идеи «Здравого смысла» были закреплены и развиты в Декларации независимости 4 июля 1776 года, подготовленной Т. Джефферсоном. Декларация независимости определяет в качестве основы прав жителей провинций только «законы природы и ее создателя»16. Такая трактовка, заключавшая в себе идею разрыва американцев с колониальным прошлым, положила конец их поклонению английской конституции.

В Декларации независимости дается новое, соответствующее республиканскому идеалу, определение договорной основы государственной власти. Еще в 1775 году А. Гамильтон, подобно другим идеологам патриотов, рассматривал «общественный договор» как соглашение между управляемыми и государем17, что отвечало приверженности американцев конституционной монархии. Декларация исключила из числа участников «общественного договора государя и провозгласила, что «справедливая власть» правительства зиждется только на «согласии управляемых».

Большую часть Декларации занимает изложение всевозможных обвинений по адресу парламента и монарха Англии, насаждавших в Северной Америке политический произвол и ущемлявших экономические интересы колонистов. Анализ этих обвинений важен для понимания конкретно-исторических причин и хода вызревания антиколониального восстания в Северной Америке, хотя они и не несли в себе принципиальной новизны в сравнении с предшествующими антиколониальными документами. Подлинное величие Декларации заключается в ее социально-философской части, где изложены три основополагающие доктрины просветителей: о равенстве естественных прав человека, об общественном договоре как источнике политической власти, о праве на революционное ниспровержение деспотического правительства. Присягнув этим принципам, Американская революция перестала быть только национальным явлением, она внесла вклад во всемирно-исторический процесс смены феодального строя буржуазным.

Революционное кредо эпохи Просвещения было изложено Т. Джефферсоном языком высокой и вместе с тем доступной простому люду прозы в трех лаконичных предложениях: «Мы считаем самоочевидными следующие истины: все люди сотворены равными и все они наделены создателем определенными неотчуждаемыми правами, к которым принадлежат жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав люди учредили правительства, берущие на себя справедливую власть с согласия управляемых. Всякий раз, когда какая-либо форма правления ведет к нарушению этих принципов, народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство, основанное на таких началах, какие, по мнению народа, более всего способствуют его безопасности и счастью».

Замечательно то, что Джефферсон изъял из распространенной буржуазной триады естественных прав упоминание о частной собственности и заменил его «стремлением к счастью». Джефферсон не относил обладание собственностью к врожденным правам человека, о которых как раз и идет речь в документе. Он считал частную собственность продуктом исторической эволюции и настаивал на праве общества регламентировать крайности ее развития.

Нет смысла вкладывать в джефферсоновскую триаду антибуржуазное содержание, как это делают некоторые историки: при соотнесении с общим мировоззрением американского просветителя она раскрывает свой умеренно-эгалитарный характер. Но нельзя и недооценивать нововведения Джефферсона. Как подчеркивалось в теоретическом органе Компартии США «Политикл афферс», провозглашение в Декларации естественных и равных прав людей на свободу, жизнь, стремление к счастью «получило поддержку мелких фермеров, мастеровых и других слоев трудового люда того времени»18. Их участие в революции обеспечило победу делу независимости и демократический размах антиколониальной войне, осуществившей попутно ряд глубоких социально-экономических и политических преобразований.

Декларация независимости была необходимой уступкой революционному подъему масс со стороны умеренного руководства патриотов, готового мириться с бременем радикальных доктрин вплоть до достижения решающих побед над Англией. Политические планы и проекты государственного устройства, отвечавшие классовым интересам самих умеренных патриотов, оформились уже в ходе революции и воплотились в федеральной Конституции 1787 года.