Наука и культура

Альберт Эйнштейн

Разделы:  Рефераты по истории и культуре

Биографии известных людей

Жить - значит меняться, и посмертная жизнь наших мыслей, запечатленных пером, подчиняется тому те закону: они продолжают свое существование, лишь непрерывно меняясь и становясь все более непохожими на те, какими они были, когда появились на свет, зародившись у нас в душе.

Анатолъ Франс

Проблема бессмертия может рассматриваться как проблема тождественности, конкретней - себетождественности. Смерть, о которой шла речь выше, это прекращение тождественного себе бытия, исчезновение тождественного себе объекта, превращение его в нетождественный старому новый объект, лишенный старых, тождественных, инвариантных предикатов. Но это - тривиальное, чисто негативное определение. В таком определении исчезает и всякий смысл понятия бессмертия. Абсолютная себетождественность не может быть бессмертием, потому что она не является жизнью, бытием, существованием.

Если объект не меняет предикатов, в простейшем случае пространственной и временной локализации, он не существует, его бытие стягивается в непротяженное мгновение, это нулевое во времени бытие, т.е. небытие. Бессмертие неподвижного и однородного бытия Парменида - это бессмертие небытия - негативное, тривиальное и по существу пустое, лишенное онтологического смысла понятие.

Понятие сохраняющегося инварианта лишено смысла без понятия преобразования. Живой, движущийся, претендующий на бессмертие объект подобен фотону: последний существует пока движется (в пустоте - с одной и той же скоростью по отношению ко всем остальным телам, ко всем системам отсчета).

У Эйнштейна концепция обязательного движения реального, существующего объекта нашла отчетливый физический эквивалент. Но она существовала и раньше. Бессмертие всегда понимали не только как проблему тождественности, но и как проблему нетождественности, изменения, преобразования.

Непрерывного преобразования. Непрерывного - опять-таки не в негативном смысле отсутствия остановок, перерывов, "антрактов", а в более сложном и вполне позитивном смысле. Понятия тождественности и нетождественности могут быть применены к некоторым конечным пространственным и временным областям. Но уже в древности эти понятия, как и понятия пребывания, существования, бытия хотели применить к локальной области, к здесь-теперь. Существует ли объект "здесь и теперь"? Как будто бы нет: здесь и теперь объект существует в течение непротяженного мгновения, т.е. не существует. Но если он не существует в каждом "здесь-теперь", то он не существует и в конечной пространственно-временной области. Апории Зенона ставят под сомнение не только движение объекта, но и его бытие, которое теряет смысл и без движения, и без локального пребывания.

Наука развеяла эти сомнения. Локальное бытие реально, потому что в здесь-теперь объект взаимодействует с другими объектами, с космосом, он меняет течение событий в объемлющей этот объект системе, меняет космическую эволюцию. Меняет будущее, и в локальное бытие входит прогноз, виртуальное дальнейшее движение. В полной мере эту точку зрения, крайне парадоксальную для статического мышления, реализует дифференциальное исчисление и дифференциальное представление о движении. Такое представление приписывает скорость, ускорение и другие производные по времени частице в здесь-теперь, в данной точке и в данный момент. Тем самым в локальное бытие входит движение, здесь-теперь уже не изолировано от целого. Торжествует старая концепция Джордано Бруно и всех, кто ее воспринял у великого неаполитанца: реальное бытие индивидуального объекта вытекает из его связи с целым. Но теперь эта концепция модифицируется: индивидуальное не обладает бытием, если нет воздействующего на него целого, но и целое иллюзорно, если нет взаимодействия, если локальное существование не влияет на целое, не обладает чем-то своим, неповторимым, индивидуальным, не растворяющимся полностью в целом.

Неклассическая наука рисует частицу, которая обретает определенные предикаты здесь и теперь, соприкасаясь с системой линеек, с системой отсчета. Таково исходное утверждение теории относительности. Квантовая механика высказывает требование связи индивидуума и объемлющей его системы в еще более категорической и явной форме. Частица не обладает ни определенным импульсом, ни определенной энергией в данной точке в данный момент, если она не вступает во взаимодействие с макроскопическим прибором, а это взаимодействие меняет неконтролируемым образом положение и временную локализацию частицы, т.е. ее здесь-теперь. Таким образом, компоненты бытия - индивидуальное существование частицы и существование взаимодействующего с ней макромира - неотделимы друг от друга, теряют друг без друга смысл и в то же время исключают друг друга. Подобное соотношение между индивидуумом - частицей - и макромиром, управляющим ее движением (управляющим вероятностью ее пребывания в каждой точке в каждый момент), было названо соотношением дополнительности. Бор хотел распространить найденный им принцип дополнительности на другие области, помимо атомной физики. По существу физика возвращает здесь философии то, что она от нее получила. Возвращает в весьма конкретизированном виде, по конкретизировано здесь очень давнее представление, вернее, очень давняя проблема, вопрос, который все вновь и вновь поднимается в эволюции философии и науки.

Если рассматривать проблему бессмертия в связи с понятием дополнительности, то на первый план выступают дополнительные полюсы: тождественность бытия и его нетождественность. Они исключают друг друга и неотделимы друг от друга в реальном бытии, это компоненты бытия. Бытие продолжается, если сохраняется некоторый тождественный себе субъект бытия и если этот субъект бытия - совокупность инвариантных предикатов - дополняется сменой предикатов, эволюцией, преобразованием.

Перейдем на некоторое время от этих предельных абстракций к более конкретным характеристикам творчества Эйнштейна. Здесь следовало бы взять в кавычки слова "предельные абстракции" и "более конкретные характеристики". Абстрактные определения бытия - это высшая конкретность, это максимальное богатство определений, переходов, оттенков и живых противоречий.

Ведь речь идет о действительном, гетерогенном бытии, а не об опустошенной абстракции бытия, которую Гегель справедливо отождествил со столь же опустошенным "ничто". В излагающейся здесь концепции бессмертия бытие представляется бессмертным, потому что оно остается подлинным бытием, гетерогенным, "антипарменидовым", изменчивым, противоречивым - высшей конкретностью. С другой стороны, идеи Эйнштейна, в том числе самые конкретные, самые "физические", выраженные в самых конкретных схемах с зеркалами, часами и линейками, бессмертны, потому что опи решают, модифицируют, развивают, углубляют самые общие проблемы науки, которые всегда входили в науку и всегда будут в нее входить.

Как нам уже известно, Эйнштейн руководствовался двумя критериями истинности научной теории - ее внутренним совершенством и внешним оправданием.

Что означают эти критерии для бессмертия научной идеи?

Внутреннее совершенство научной идеи состоит в ее естественном логическом выведении из более общей идеи. Данная идея оказывается элементом многообразия следующих одна за другой, логически выводимых одна из другой (тем самым в чем-то тождественных) конкретных идей. В этом бессмертие конкретной идеи: она не исчезает, а переходит в другую, в чем-то тождественную с ней идею Внешнее оправдание - экспериментальная проверка - означает, что в цепи логических выводов основные звенья получают не только логическое, но и эмпирическое, сенсуальное обоснование.

В неклассической науке соотношение между тем и другим - логическим обоснованием, гарантирующим внутреннее совершенство теории, и эмпирическим обоснованием, гарантирующим внешнее оправдание, - становится весьма отчетливым и их связь и неотделимость оказывается совершенно явной. Эмпирическое обоснование дает парадоксальный результат, который требует для логического обоснования, для внутреннего совершенства преобразования исходных общих принципов. Именно такой была судьба теории относительности. Результаты опыта Майкельсона и аналогичных опытов потребовали для внутреннего совершенства теории преобразования самых общих представлений о пространстве и времени. Но это было только начало. Дальнейшее развитие теории, ее обобщение на ускоренные движения, потребовало отказа от нервоначальных утверждений специальной теории относительности. Далее, попытки построения единой теории поля, пли, употребляя более современное понятие, общей теории элементарных частиц, требуют дальнейшей перестройки исходных принципов. В этом бессмертие теории - не в нанизывании все новых иллюстраций и неколеблющих ее подтверждений, а в изменении исходных принципов с каждым новым внешним оправданием, с каждым новым экспериментальным подтверждением. Теория относительности видит свое бессмертие не в классическом простом подтверждении, включающем в состав теории все новые иллюстрации незыблемого исходного принципа. Бессмертие специальной теории - в ее переходе в общую теорию, бессмертие общей теории - в перспективах ее перехода в единую теорию поля. Именно так смотрел на теорию относительности ее творец. Для неклассической науки характерен своеобразный трагический оптимизм: теория имеет шансы на бессмертие, но это бессмертие - mors immortalis, это бессмертие преобразования, ограничения, пересмотра, изменения исходных принципов.

Но в науке mors immortalis, вопреки своему дословному смыслу, вовсе не означает простого прекращения каждого этапа научной эволюции. Это не бессмертие смерти, это бессмертие жизни. Научная теория живет, это она является бессмертной, а не ее уничтожение. Констатация бессмертия науки не тривиальная и негативная констатация типа: "Каждая теория когда-то умирает, и это умирание не прекращается". Каждая подлинная научная теория не умирает и констатация ее бессмертия - это сложная и позитивная констатация.

Что же не умирает в науке?

Во времена классической науки на этот вопрос ответили бы так: в науке бессмертно то, что сформулировано однозначным образом и получило исчерпывающее экспериментальное подтверждение. В наше время некоторое правдоподобие получил бы противоположный ответ: бессмертной в науке является ее вопрошающая компонента, т.е. нерешенные проблемы, которые адресуются будущему, противоречия, которые толкают науку к дальнейшим преобразованиям, парадоксы, которые ведут науку вперед.

Но оба эти ответа не соответствуют тому, что отчетливо демонстрирует неклассическая наука. Первый ответ - бессмертно однозначное, установленное, остановившееся - говорит о бессмертии статуи, а не о бессмертной жизни науки. Второй ответ - бессмертно движение, изменение - примыкает к дословной, тривиальной и негативной концепции mors immortalis, здесь изменение не включает сохраняющегося инвариантного субстрата науки. Первый ответ переносит на проблему бессмертия науки парменидово решение вопроса о бытии: бытием обладает лишь неподвижная и гомогенная субстанция. Второй ответ аналогичен концепциям, приписывающим субстанциальный характер движению без того, что движется.

Научное творчество Эйнштейна привело и к позитивным результатам - однозначным физическим теориям, и к вопрошающей компоненте. Основная нерешенная проблема, которую Эйнштейн завещал двадцатому, а может быть и следующему веку, - это проблема единой теории поля и связанных с ней "заквантовых" закономерностей, управляющих ультрарелятивистскими эффектами взаимодействия различных полей. С этим наследством наука не расстанется; поиски, подходы и затруднения эйнштейновской концепции будут вновь и вновь вставать перед ней, так же как поиски и затруднения великих мыслителей прошлых веков. Но наследство Эйнштейна включало наряду с нерешенными проблемами и активные фонды - однозначные физические теории.

В чем бессмертие этих однозначных научных теорий?

Оно не в том, что в пределах своей применимости они справедливы и всегда будут истинными. Такая истинность научных теорий - условие, а не основа их бессмертия. Основа состоит в том отблеске единой, интегральной, вечно живой и вечно меняющейся истины, сохранение и преобразование которой ассоциируются с бессмертием науки. Отблеск этой интегральной истины освещает каждую теорию и придает ей более общее значение, выходящее за рамки области и ее однозначной применимости.

Несколько слов о границах такой области. Для каждого мыслителя, рисовавшего картину мира, можно ретроспективно найти границы этой картины и тем самым границы творческого подвига. Для Ньютона такие границы определялись переходом от движений, несопоставимых по скорости с распространением света, к движениям, сопоставимым с ним. В мире таких движений законы Ньютона в прежде всего классическое правило сложения скоростей перестают быть достаточно точными. Здесь граница ньютоновской механики. Механика Эйнштейна также имеет свои границы, более широкие, чем границы ньютоновой механики. Но в этих границах указанные теории сохраняют свою справедливость, они могут быть обобщены, конкретизированы при переходе к другим явлениям, но никогда не могут быть отброшены.

Теория Ньютона всегда будет практически правильным отображением мира движущихся тел, обладающих малой по сравнению со светом скоростью. Специальная теория относительности всегда будет правильным отображением мира движущихся тел в случае пренебрежимо малой напряженности гравитационных полей. Общая теория относительности всегда будет правильным отображением мира тел, остающихся тождественными себе и непрерывно движущихся в гравитационном поле.

Если эти теории ограничены определенными областями применения, то в чем их связь с интегральной истиной - изменяющимся, но в то же время исторически инвариантным, тождественным себе субстратом пауки? В чем их связь с единым содержанием науки, которое меняется, но не умирает? Таким интегральным содержанием науки, ее сквозным стержнем, служит идея упорядоченности природы, вселенского ratio, причинной связи явлений. Эта идея, не исчезающая и вместе с тем никогда не приобретающая исчерпывающей, окончательной формы, получает новые аспекты и оттенки в каждой новой картине мира. Обогащение и углубление этой единой, тождественной себе идеи - вечный, сохраняющийся навсегда вклад естествоиспытателя в науку.

Для науки ratio мира состоит в причинной связи происходящих процессов. Наука ищет причины явлений. Следуя основной идее Спинозы, она видит в мироздании причину своего существования, причину самого себя (causa sui) и рассматривает природу не только как сотворенную (natura naturata), но и как творящую (natura naturans). Но эта идея не является неподвижной, окончательной, раз навсегда данной. Идея каузальной упорядоченности мира эволюционирует, она является тождественным себе субстратом изменений. Понятие изменения теряет смысл без понятия тождественного себе субстрата, но и последнее теряет смысл без понятия изменения. Классическая причинность сменяется релятивистской (исключающей мгновенные каузальные связи, устанавливающей предельную скорость процессов, связывающих события); релятивистская причинность дополняется квантовой (волновые процессы определяют вероятность локальных событий), на очереди - переход к еще более сложной, ультра релятивистской причинности, управляющей трансмутациями элементарных частиц. Но при всех этих модификациях причинность сохраняется в качестве неисчезающего, тождественного себе субстрата, сквозного, сохраняющегося субстрата науки, основы бессмертия каждой новой модификации. Каждая модификация не только ограничивает, но и в какой-то мере, для более сложных процессов, отменяет предыдущую. Она ее подтверждает, делает ее живой, эволюционирующей. Она вносит новые определения и оттенки в развивающийся принцип причинного ratio мира. Отблеск этого бессмертного целого делает бессмертным каждую модификацию, каждое звено исторической эволюции науки, каждый вклад в эту эволюцию.

Очень часто подобный вклад вносится фактически, но не сопровождается точным указанием фонда, куда он поступает. Многие ученые развивают, конкретизируют, обогащают принцип причинности без ясного представления о таком эффекте их открытий. Эйнштейн не принадлежал к числу таких ученых. Он знал, что именно в апофеозе причинного объяснения природы в целом состоит вклад каждой научной теории в основной, исторически инвариантный, не подлежащий изъятию фонд науки.

Нельзя думать, что в этом фонде каждая новая, проверенная экспериментом и применением научная теория просто присоединяется к ранее поступившим. Нельзя думать также, что фонд активов отделен от фонда нерешенных проблем. Каждая позитивная теория, каждое позитивное решение индуцируют большое число новых вопросов - большее, чем число вопросов, снятых этой теорией. Только догматическая интерпретация новой теории устраняет из поля зрения новые вопросы, затруднения и противоречия. Эти последние означают неизбежность дальнейшего развития теории, т.е. ее живого бессмертия, отличающегося от бессмертия статуи.

Теория относительности находится в активе науки: специальная теория получила такую же законченную и однозначную форму, как, скажем, классическая термодинамика, а общая теория, хотя и не достигла подобной формы, является логически завершенным учением о тяготении. Но теория относительности поставила перед наукой проблему трансмутаций частиц, проблему взаимодействия полей, проблему выведения постулатов относительности (утверждений о том или ином поведении масштабов и часов) из атомистической структуры вещества и излучения (а может быть, и из атомистической структуры пространства-времени). Эти проблемы многочисленнее, сложнее и острее, чем проблемы, поставленные когда-то опытом Майкельсона.

Для указанных квантово-релятивистских проблем характерно следующее.

В последней четверти вашего столетия уже нельзя сомневаться в необходимости коренного преобразования картины мира для преодоления очередных затруднений теоретической физики, причем на наших глазах изменяется и самый смысл слов "коренное преобразование картины мира". На этом следует остановиться.

В течение грех с липшим веков самым коренным преобразованием модели мироздания считалась гелиоцентрическая революция. Последняя оказалась прологом более общего изменения картины мира - пересмотра ее исходного образа: в XVII в. аристотелевские категории субстанциального (возникновение и уничтожение) и качественного движения стали рассматривать как нечто подлежащее чисто механическому объяснению в качестве вторичных эффектов простого перемещения тождественных себе тел. В мире нет ничего, что не объяснялось бы в последнем счете взаимным расположением и относительным смещением таких тел. Электродинамика вызвала кризис этого классического идеала, и его удалось снасти лишь совершенно парадоксальным представлением об одной и той же скорости света в движущихся одна относительно другой системах.

В XIX в. была высказана идея, которая, казалось, еще радикальнее рвала с предшествовавшими. Неевклидова геометрия посягнула на соотношения, которые представлялись очевидными не только в том элементарном эмпирическом смысле, в каком говорили когда-то об "очевидной" неподвижности Земли. Теоремы евклидовой геометрии казались присущими разуму и очевидными логически. В. Ф. Каган говорил, что "легче было сдвинуть Землю, чем уменьшить сумму углов в треугольнике, свести параллельные к схождению и раздвинуть перпендикуляры к прямой - на расхождение" .

Лобачевский и Риман говорили о реальности неевклидовых соотношений, но до Эйнштейна не было логически замкнутой теории, которая рассматривала бы эти соотношения в качестве определенных и бесспорных физических констатации. Когда Эйнштейн нашел для неевклидовых соотношений однозначный физический эквивалент, это изменило смысл понятия "преобразование картины мира". Такое преобразование означает теперь не только переход к иной кинематической схеме тел, движущихся в пространстве, но и переход к иной трактовке самого пространства.

Теория относительности содержала в зародыше и еще более радикальное изменение смысла слов "преобразование картины мира".

Мысль о постоянном количественном соотношении и физической связи между массой покоя и энергией была реализована теорией позитронов, представлением о взаимном превращении электронно-позитронных пар и фотонов, дальнейшим развитием представления о трансмутациях и, наконец, попытками построения трансмутациониой концепции движения.

Чтобы построить картину мира, в которой исходным понятием будут трансмутации элементарны; частиц и клетках дискретного пространства-времени, нужно перейти к иному логическому алгоритму, к иным нормам логических умозаключений. Теперь преобразование картины мира означает не только новую кинематику движущихся тел, не только новую геометрию, но и новую логику. Это еще большее "безумие", принципиально иной, более радикальный отказ от традиционных норм.

Прогресс науки не исчерпывается переходами к более точным представлениям о мире, не сводится к таким переходам и к возрастанию радикальности и общности переходов. Прогресс науки не измеряется в полной мере уровнем знаний и даже первой и второй производными по времени от уровня знаний. Изменяется "качественный ранг" радикальности, общности, парадоксальности, "безумия" переходов к новым представлениям, смысл этих определений. От кинетического "безумия" движущейся Земли к физико-геометрическому "безумию" неевклидовой Вселенной и от нее к логическим парадоксам современной квантово-релятивистской теории поля. Каким бы привычным и "очевидным" ни становилось впоследствии каждое новое звено научного прогресса, оно накладывает на пауку не исчезающий далее отпечаток большей смелости и. свободы. Когда наука ушла от антропоморфной очевидности птолемеевой системы, она вместе с тем научилась отказываться и от других "очевидных" абсолютов и назад она уже не могла возвратиться. Когда наука при списании Вселенной начала оперировать различными геометриями, она не могла вернуться к абсолютизированию одной из них в качестве априорной. После того как в квантовой теории поля стали пользоваться в зависимости от физических условий различными системами логических суждений, наука уже не вернется к абсолютной логике. В борьбе за истину наука приобретает не только новые трофеи, но и новые виды оружия.

В этом отношении работы Эйнштейна были импульсом радикального перевооружения науки. После Эйнштейна люди не только стали больше знать о Вселенной - изменился стиль научного познания. Идеи Эйнштейна были великим синтезом экспериментальных и математических парадоксов, отказом в рамках одной теории от эмпирической очевидности (продолжение традиции Копер-пика) и от привычных, казавшихся априорными, математических (в теории относительности) и логических (в квантовой теории) норм. Такое воздействие на стиль научной мысли оказывается необратимым, отпечаток его сохраняется навсегда. Идеи Эйнштейна бессмертны и потому, что они служат звеньями необратимого приближения науки к истине, и сотому, что они ведут к необратимому преобразованию методов научного мышления.

Бессмертие научной теории вытекает не только из ответов, которые она дает, из новых проблем, которые она ставит перед наукой, и из воздействия на стиль научного познания. Наука развивается в живом переплетении внутренних движущих сил с собственно историческими воздействиями практики и общественной мысли, на которые наука, в свою очередь, оказывает существенное влияние. Научная теория обретает историческое значение, воздействуя на исторические условия, на жизнь, труд и самосознание людей.

Чтобы утвердиться на месте старых традиционных воззрений, новым физическим теориям, появлявшимся в прошлом, приходилось направлять свое острие против конкретных физических представлений: против абсолютного характера верха и низа, против неподвижности Земли, против возможности вечного двигателя и т.д. Чтобы опрокинуть классические понятия абсолютного пространства и времени, теории относительности пришлось, помимо конкретных физических понятий (понятие неподвижного эфира и т.д.), направить свое острие против догматического духа в науке, против догматизма в целом. Принцип постоянства скорости света, новое учение о массе и энергии, принцип эквивалентности, представление о кривизне пространства-времени - этот путь не мог быть пройден стихийно, как ряд последовательных антидогматических по существу научных обобщений. Этот путь был настолько революционным, он включал столь парадоксальные разрушения "очевидности", что его прохождение было невозможно без сознательного и последовательного ниспровержения догматизма в целом. Поэтому антидогматические выступления Эйнштейна неразрывно переплетены с позитивным содержанием теории относительности. Такое переплетение не видно при систематическом изложении теории относительности, но оно становится явным при ее историческом изложении и еще более явным при изложении биографии Эйнштейна. Антидогматизм Эйнштейна направлен и против феноменологической "очевидности" понятий. Такая позиция, разумеется, не может устареть - в ней и находит свое выражение непрерывное обновление науки. Догматы науки преходящи, ее антидогматизм вечен. Теория относительности естественно входит в идейный арсенал тех общественных сил, которые заинтересованы в ликвидации не только очередного барьера, но и всех барьеров на пути безостановочного и бесконечного роста знаний и власти человека над природой.

Теперь следует в несколько более общей и точной форме определить две дополнительные компоненты научной теории, единство которых придает этой теории бессмертие. Это, как мы видели: 1) однозначные, установившиеся, достоверно справедливые при определенных параметрах позитивные констатации и 2) переходы к новым констатациям. Первая компонента обладает бессмертием, поскольку в ограниченных своими областями применения теориях реализуется и модифицируется интегральная, присущая науке по самому ее существу сквозная идея. Вторая компонента - mors immortalis, неизбежная и всегда свойственная науке смена господствующих концепций. В неклассической науке соединение этих компонент становится полным и явным. Теория относительности включает в свое позитивное содержание ограничение классической физики областью малых скоростей, не сопоставимых со скоростью света и малых энергий тел, не сопоставимых с их полной внутренней энергией - с массой, умноженной на квадрат скорости света. Здесь звено mors immortalis, отнесенное к прошлому, к классической теории, является звуком позитивной концепции, теории относительности как однозначной, установившейся теории. Но теория относительности включает звено mors immortalis, отнесенное к себе самой. Когда Эйнштейн писал, что теория относительности не выводит поведение линеек и часов из их атомистической структуры и считал это недостатком теории, речь шла об очень общей и фундаментальной особенности неклассической науки. Неклассическая теория не может прийти к некоторой априорной, окончательной концепции, которая обосновывает другие, но сама не нуждается в обосновании. Начало в абсолютном смысле, начало, которое само не является продолжением, чуждо неклассической науке. Поэтому неклассическая теория всегда включает констатацию: "Данная концепция объясняет все сказанное ранее, но дальше мы пойти пока не можем, хотя дорога и идет дальше..."

Такая констатация обращена и в будущее, она означает, что теория в ее данной форме сменится новой, более полной, объясняющей и ту концепцию, перед которой данная теория остановилась. Подобное признание может быть драматическим и даже трагическим. Такими были у Эйнштейна поиски единой теории поля. Но это трагедия гносеологического оптимизма, она вытекает из отрицания "ignorabimus", из отрицания априорной либо чисто эмпирической границы логического анализа, из эйнштейновского идеала картины мира без априорных данных и чисто эмпирических констант. Агностическое "ignorabimus", чисто эмпирические, не подлежащие логическому анализу констатации, априорные аксиомы познания - все это исключает трагедию разума, знающего, что дорога идет дальше, но идти по этой дороге нет сил.

Но именно в этой трагедии - залог бессмертия разума, залог бесконечности простирающегося перед ним пути.

Трагедия гносеологического оптимизма свойственна и квантовой механике. Здесь ее никто, вероятно, не ощущал так остро, как Эренфест, но время, когда наличие дальнейшего пути и трудность его стали особенно явными, это наше время - вторая половина столетия. Сейчас такие поиски, которые во многом близки принстонским поискам единой теории поля, не имеют столь трагической окраски. Это объясняется, вероятно, тем, что проникновение в ультрамикроскопический мир, где частицы одного типа превращаются в частицы другого типа, представляется достаточно трудным, но пути подобного проникновения и решения новых проблем стали гораздо яснее, чем в первой половине века.

Нетрудно увидеть логическую связь двух компонент познания - позитивных, достоверных констатациий и "вопрошающей", ищущей и преобразующей компоненты - с двумя фундаментальными понятиями гносеологии Гегеля. Это рассудок и разум. У Гегеля рассудок - область "спокойных", стабильных констатации, а разум - область динамических, преобразующих потенций познания. Материалистическая интерпретация диалектики Гегеля лишила эти категории их априорного характера, они превратились из модификаций абсолютного духа в отображение реального, материального мира, они обобщают развитие науки, ищущей и находящей в самой природе объективную основу ее явлений. Неклассическая наука реализует эту связь весьма явным образом. Рассудок - это устойчивые результаты науки, разум - основа их преобразования. Анализ внутренней структуры теории относительности и квантовой механики показывает связь этих компонент познания. Подобная связь делает констатации рассудка звеньями бесконечного и в этом смысле бессмертного перехода ко все новым и новым констатациям. Она делает динамические, преобразующие потенции разума звеньями последовательного постижения объективного мира, постижения, опирающегося на эксперимент, достоверного постижения объективной истины. Бесконечность и бессмертие разума - отображение бесконечности и бессмертия бытия.