Наука и культура

Альберт Эйнштейн

Разделы:  Рефераты по истории и культуре

Биографии известных людей

Мы, смертные, достигаем бессмертия в остающихся после нас вещах, которые мы создаем сообща.

Эйнштейн

В своих воспоминаниях о детских годах и юности Фредерик Жолио-Кюри рассказывает, как он избавился от страха смерти и ощутил вечность жизни и солидарность поколений. В этом рассказе фигурирует старый оловяп-ный подсвечник - свидетель жизни давно ушедших людей. Говорится и о других предметах, сближающих пас е людьми, которые жили до нас. Рассказ Жолио ассоциируется с приведенной в эпиграфе фразой Эйнштейна (читатель помнит ее, она была адресована в 1922 г. японским детям). Выяснение логической и психологической связи мыслей и настроений, выраженных в воспоминаниях Жолио и во фразе Эйнштейна, поможет нам приблизиться к некоторым кардинальным проблемам.

Приведем отрывок из названных воспоминаний.

"Каждый человек невольно отшатывается от мысли, что вслед за его смертью наступает небытие. Понятие пустоты настолько невыносимо для людей, что они пытались спрятаться в верования в загробную жизнь, даруемую богом или богами. Я по своей природе рационалист, даже в ранней молодости я отказывался от такой хрупкой и ни на чем не основанной веры. Думая о смерти даже в раннем возрасте, я видел перед собой проблему глубоко человеческую и земную. Разве вечность - это не живая, ощутимая цепь, которая связывает нас с вещами и людьми, бывшими до нас? Если вы позволите, я поделюсь с вами одним воспоминанием.

Подростком я вечером делал уроки. Работая, я вдруг дотронулся до оловянного подсвечника - старой семейной реликвии. Я перестал писать, меня охватило волнение. Закрыв глаза, я видел картины, свидетелем которых был старый подсвечник, - как спускались в погреб в день веселых именин за бутылкой вина, как сидели ночью вокруг покойника. Мне казалось, что я чувствую тепло рук, которые в течение веков держали подсвечник, вижу лица. Я почувствовал огромную поддержку в сонме исчезнувших. Конечно, это фантазии, но подсвечник помог мне вспомнить тех, кого больше не было, я их увидел живыми, и я окончательно освободился от страха перед небытием.

Каждый человек оставляет на земле неизгладимый след, будь то дерево перил или каменная ступенька лестницы. Я люблю дерево, блестящее от прикосновения множества рук, камень с выемками от шагов, люблю мой старый подсвечник. В них вечность..."

На первый взгляд, и у Эйнштейна, и у Жолио вещи служат как бы вечными отпечатками человеческой жизни; неопределенно длительное существование этих вещей, их относительное бессмертие придает бессмертие жизни людей. Но это только на первый взгляд. У обоих мыслителей нет ни грана фетишизма в смысле превращения человеческих отношений в натуральные свойства вещей, напротив, у них отчетливо антифетишистская позиция, оба говорят не о бессмертии вещей, а о бессмертии людей, о бессмертии человеческой жизни. Это бессмертие реализуется в сближении поколений, в сближении людей, близости их мыслей и чувств и в преемственности мыслей и чувств - это понятие включает и некоторое тождество, и эволюцию, нетождественность.

Бессмертие вещи и бессмертие человека - это уже известное нам разграничение статического и тривиального сохранения неподвижного и по существу мертвого объекта, с одной стороны, и динамического бессмертия живого объекта, меняющегося и нетождественного себе, с другой. И у Эйнштейна, и у Жолио речь идет о второй концепции, об отношении между людьми, о близости и вместе с тем нетождественности их забот, интересов, желаний, творчества. Эта близость и эта нетождественность, эта преемственность означают, что "душа в заветной лире мой прах переживет", -не в какой-либо загробной жизни, а в смысле сохранения главного содержания интеллекта, его перенесения (живого перенесения, включающего модификацию и развитие) в сознание других людей. У Жолио ощущение непрерывности и преемственности жизни людей было высказано в более сенсуально-конкретной форме. Для него оловянный подсвечник был катализатором ряда картин, о которых он пишет в приведенном отрывке. У Эйнштейна то же ощущение высказано в форме логической дедукции и не требует таких конкретных образов, как перила, отполированные руками, каменная ступенька с выемками от шагов и т.д. Но у обоих вещи - объективация человеческих поступков, жизни, труда.

Что же объективируется в вещах?

Речь идет именно об объективации, а не о фетишизации; не о превращении человеческих отношений в свойства вещей, а о переходе мыслей и воли человека в изменение природы, в новую компоновку элементов природы. Такое превращение и есть создание вещей. Люди объективируют свои мысли и волю, по выражению Эйнштейна, сообща. Производство вещей, т.е. новых сочетаний элементов и сил природы, то, что Маркс называл материальным производством, является общественным процессом. Общественный труд становится основой интеллектуального и эмоционального соединения людей. Мысли и чувства человека направлены к другим людям, человек живет для других и поэтому его жизнь продолжается в других, становится элементом бессмертной жизни.

Подобная иммортализация индивидуальной психики идет по следующим направлениям.

Труд, объективирующий психику человека, состоит в целесообразном сочетании происходящих в природе, независимых от человека процессов, в иной компоновке сил природы. Такая сознательная компоновка исходит из прогноза, из представления о событиях, которые однозначно определены предшествующими событиями. Стремление к познанию этих причинных связей, поиски детерминизма в природе - такая же спонтанная особенность человека, как труд и, забегая немного вперед, как стремление к добру; в нем находит свое выражение природа человека, то, что его выделяет из животного мира. Спиноза отнес бы эти стремления к causa libera, к свободному, независящему от внешних импульсов выявлению природы (он сравнивает подобное выявление с геометрическими свойствами фигур, вытекающими из природы этих фигур). Современный биолог, вероятно, перевел бы такой тезис фразой о стремлениях, закодированных в молекулах и клетках homo sapiens. Во всяком случае человеку свойственно стремиться к истине. Homo sapiens есть homo cognoscens - познающий человек, проникнутый идеалом истины.

Подчеркнем динамический характер этого идеала. Человек не может узнать нечто достоверное о природе, це располагая заранее некоторым полученным от других людей фондом истины. И не может объективировать себя, не пополнив этот фонд каким-то новым вкладом. Мы снова убеждаемся в дифференциальном характере бытия, в необходимости ненулевой производной по времени, движения, изменения, чтобы бытие, а значит и бессмертие, было действительным. Неклассическая наука меняет не только скорость продвижения к идеалу науки, но и самый идеал. Он менялся и в прошлом. Идеалом античной науки была статическая схема, восстановление которой объясняло все "естественные" движения. Идеалом науки XVIII-XIX вв. было сведение механики мира к центральным силам. Сейчас, в неклассическую эпоху, идеал познания, идеал истины не только изменился, но и меняется практически непрерывно.

Вторая линия иммортализации внутреннего мира человека направляется его моральными идеалами. Здесь, в книге, посвященной Эйнштейну, следует остановиться на связи между научными и моральными идеалами. Об этой связи Эйнштейн сравнительно подробно говорил в беседе с ирландским писателем Мэрфи, опубликованной в 1930 г.  Двадцать лет спустя в предисловии к книге Филиппа Франка "Относительность" Эйнштейн вернулся к этой же проблеме (предисловие имеет подзаголовок "Законы науки и законы этики")

В беседе с Мэрфи Эйнштейн в очень категорической форме отрицал возможность научного обоснования моральных идеалов. "Я не считаю, - говорил он, - что наука может учить людей морали. Я не верю, что философию морали вообще можно построить на научной основе. Например, вы не могли бы научить людей, чтобы те завтра пошли па смерть, отстаивая научную истину. Наука не имеет такой власти над человеческим духом. Оценка жизни и всех ее наиболее благородных проявлений зависит лишь от того, что дух ожидает от своего собственного будущего. Всякая же попытка свести этику к научным формулам неизбежно обречена на неудачу. В этом я полностью убежден. С другой стороны, пет никаких сомнений в том, что высшие разделы научного исследования и общий интерес к научной теории имеют огромное значение, поскольку приводят людей к более правильной оценке результатов духовной деятельности. Но содержание научной теории само по себе не создает моральной основы поведения личности".

В предисловии к книге Франка Эйнштейн повторяет тот же тезис: наука не может обосновать моральные идеалы, ученый ие ставит вопроса о цели, более того, "он сторонится всего волюнтаристского и эмоционального". Но здесь Эйнштейн неожиданно прибавляет: "Между прочим, эта черта обусловлена медленным развитием науки, свойственным современной западной мысли".

Медленное развитие науки в сороковые - пятидесятые годы - такая оценка кажется противоречащей быстроте появления весьма общих и радикальных концепций в этот период. Она противоречит и очень быстрому применению неклассических научных концепций. Но Эйнштейн, по-видимому, имеет в виду иную сторону научного прогресса. Вопреки распространенным в те годы взглядам, Эйнштейн ждал от физической теории весьма общего и радикального поворота - создания единой теории поля. Неудача попыток построения такой теории и казалась Эйнштейну медленным развитием науки.

Для проблемы научной истины и морального идеала фраза Эйнштейна чрезвычайно многозначительна. Она позволяет понять и ограничить приведенный отрывок о невозможности научного обоснования морального идеала. Наука не может его обосновать, пока речь идет о сравнительно стабильном содержании науки и о стабильном моральном идеале. Как только мы переходим к изменению научных представлений, как только мы применяем к ним "оператор дифференцирования по времени" и рассматриваем науку в ее развитии, в динамике, в радикальных поворотах и, с другой стороны, когда речь идет не о традиционных моральных идеалах, а об их движении и, что самое главное, об их реализации, отношение науки к морали меняется.

В приведенном отрывке говорится, что высшие разделы научного исследования приводят к более правильной оценке результатов духовной деятельности. О чем здесь идет речь? Сопоставляя это замечание со всей совокупностью взглядов Эйнштейна на духовную деятельность человека, со спинозистскими корнями его мировоззрения, с его историко-научными экскурсами, можно истолковать замечание Эйнштейна следующим образом.

Общая оценка результатов духовной деятельности человека - это признание культурной и моральной ценности рационалистической мысли. Такое признание означает, что моральные идеалы человека могут быть реализованы разумом вопреки апологии иррационального, бессознательного, эмоционального, противопоставленного разумному, логическому.

Напомним уже приводившееся замечание Эйнштейна в 1927 г. по поводу 200-летия со дня смерти Ньютона: "Разум кажется нам слабым, когда мы думаем о стоящих перед нами задачах; особенно слабым он кажется, когда мы противопоставляем его безумству и страстям человечества...". Но мы именно противопоставляем его и, по словам Эйнштейна, видим на примере Ньютона, что творения интеллекта "на протяжении веков озаряют мир светом и теплом".

Таким озарением мира светом и теплом была и интеллектуальная жизнь самого Эйнштейна. Но об этом речь пойдет в конце главы. Здесь отметим только, что озаряющий пути человечества эффект науки связан не с ее устойчивым содержанием, а с поворотами науки, каким был научный подвиг Ньютона в XVII столетии и подвиг Эйнштейна в XX столетии.

С этой точки зрения понятна фраза Эйнштейна об эмоциональном и моральном аффекте науки в дальнейшей беседе с Мэрфи: "Всеобщий интерес к научной теории вовлек в игру высшие сферы духовной деятельности, что не может не иметь огромного значения для морального исцеления человечества".

Наука способствует реализации моральных идеалов своими прикладными результатами и демонстрацией рациональной природы этих идеалов. В предисловии к книге Франка Эйнштейн пишет, что "научная констатация фактов и соотношений не может диктовать этические нормы". Дальше он продолжает: "Однако с помощью логического мышления и эмпирических знаний этические нормы можно сделать рациональными и непротиворечивыми". Такая рационалистическая трансформация связывает систему этических норм с исходными этическими идеалами, иначе говоря, реализует эти идеалы, конкретизирует их, делает их элементами преобразования жизни. В сознании человека бессмертными, остающимися в коллективном сознании человека, являются обращенные к другим людям, т.е. моральные, идеалы. В этом смысле бессмертный человек - это человек с этическим самосознанием, homo immortalis - это homo moralis. Но здесь сливается стремление к истине и стремление к этическому идеалу, в обоих случаях реальный вклад в фонд истины и в фонд этических норм, реальное повышение интеллектуального уровня человечества и его морального уровня сливаются в понятии труда. Homo immortalis - это трудящийся человек, homo faber или создающий, конструирующий, homo construens.

Они сливаются в понятии свободного, неотчужденного труда. Труда, который соответствует спинозовской causa libera - свободной причине, выявлению спонтанной природы человека.

В сущности, в таком выявлении - глубокий смысл финала "Фауста". Фауст выступает здесь в роли homo faber и homo construens весьма высокого ранга - в смысле преобразования природы, труда, условий жизни людей. Он строит канал. И здесь наступает то мгновение, которое должно остановиться, потому что оно прекрасно.

Мы сейчас можем придать этой фразе: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" смысл, который Гёте в полной мере и не вкладывал в него. Прекрасно мгновение, когда человек объективирует свои эмоции и мысли, когда последние приобретают в труде внеличное бытие. Но что значит здесь "остановись"?

Гёте имел в виду, что момент полного выявления человеческой личности we исчезает. Но для нас это сохранение момента, его превращение из эфемерного всплеска бытия в нечто длящееся обрастает большим числом самых различных ассоциаций. В том числе научных, физических, математических - весьма ньютонианских (т.е. очень далеких от Гёте) и даже эйнштейнианских.

Труд как выявление личности, труд, объективирующий мысли, знания, волю и эмоции человека и делающий их бессмертными, - это вовсе не прерогатива элиты. Трансформация природы и трансформация человека - непрерывный процесс, в котором кристаллизуются микроскопические акты. Этот процесс связан со всеми проявлениями жизни. Поэтому для Жолио символами и свидетельствами связи поколений и вечности жизни были столь скромные аксессуары быта ушедших людей, как отполированные перила, выщербленные ступени и старинный оловянный подсвечник.

Динамический характер иммортализации человека исключает игнорирование отдельной личности, ее растворение в потоке коллективной жизни. Уже приводившиеся строки Шиллера: "Смерти боишься, мечтаешь о жизни бессмертной? В целом живи!..." не означают такого растворения. "В целом живи!", т.е. сохраняй индивидуальность, сохраняй ее в индивидуальном, нетождественном другим вкладе в "целое". Здесь мы подходим к проблеме сохранения индивидуального и неповторимого как компоненты бытия и к проблеме отчуждения личного при переходе к надличному, т.е. при выполнении совета Шиллера: "В целом живи!"

Здесь нет нужды разбирать проблему отчуждения в целом. Среди большого числа определений этого понятия одним из наиболее общих может служить определенно, исходящее из спинозовского causa libera - свободного выявления природы объекта без внешнего принудительного импульса. Если поведение индивидуального объекта ни в коей мере не является спонтанным и определяется лишь внешними импульсами, бытие объекта является отчужденным, некомплектным, иллюзорным.

В этой главе и в непосредственно предшествовавших ей уже говорилось, что парменидова концепция бытия ведет к негативной версии бессмертия, а противоположная, диалектическая копцепция (ее можно было бы для соблюдения исторической перспективы назвать гераклитовой) ведет к позитивной трактовке бессмертия, к понятию бессмертия подлинной жизни. Эйнштейн в своем творчестве демонстрировал именно эту версию бессмертия. Творчество Эйнштейна не было безличным чертежом, оно включало много личного, оно обладало почерком, манерой, своим собственным эмоциональным подтекстом. Поэтому в памяти человечества сохранится не только содержание физических концепций Эйнштейна, но и его жизнь, особенности психики, ее эмоциональное содержание, эпизоды жизни, даже наружность. Бессмертие Эйнштейна - это не только бессмертие идей, это бессмертие человека.

Здесь мы должны вернуться к первой части книги, к основной характеристике жизни Эйнштейна. Жизни - в самом прямом, физиологическом, психофизическом смысле. Даже в геронтологическом: речь идет о старости Эйнштейна. В начале пашей эры Лонгин, автор трактата "О прекрасном", писал об "Одиссее", что в ней нет напряженности "Илиады"; вторая поэма Гомера, созданная им, по мнению Лонгина, в старости, похожа на заходящее солнце, которое уже не пылает, но сохраняет свою исполинскую величину. "Я имею в виду, - прибавляет Лонгин, - старость, по старость Гомера!"

Всё, что говорилось в этой книге (и будет сказано дальше, в особой главе) о поисках единой теории поля и вообще о принстонском периоде жизни Эйнштейна, показывает, что его старость, в отличие от гипотетической старости Гомера, означала не только исполинский объем и широту поднятых проблем, но колоссальное напряжение мысли. Старость Эйнштейна - это не угасание, а рост интеллектуальных сил.

Может быть, индивидуальная эволюция интеллектуальных сил Эйнштейна указывает на некоторое общее изменение характера старости у людей? Может быть, не исключено, в качестве общего правила, необратимое до самой смерти увеличение широты, напряженности и продуктивности мысли?

Такой прогноз и, более того, такая цель переустройства жизни людей являются, по-видимому, реальными в связи с социальной гармонией и с практическим воплощением поисков космической гармонии, с применением неклассической науки. Изменение характера труда при таком применении требует неограниченного возрастания глубины и радикальности научно-технических сдвигов, которые становятся главным содержанием труда. Трудовой, творческий и жизненный опыт - привилегия старости - становится в современном производстве не залогом сохранения старых методов, а залогом радикальной реконструкции.